========== Глава 96 ==========

Ярослав Игоревич уцелел, даже поправившись и вернув себе силу.

Как и другие его спасшиеся товарищи, он первое время после победы султана жил во дворце – воины оправлялись от ран в своих казармах и служебных помещениях. В числе раненых, сдавшихся в плен, были остатки гвардии и войска Константина Палеолога, в котором много было простых горожан, в первый раз взявших в руки оружие в дни гибели и последней славы Константинополя. Во дворце немало задержалось и других христиан, не только греков: и от них не требовали отречься от веры и присягнуть на верность султану. Казалось, об этой жалкой горстке побежденных просто забыли – греческие врачи равно заботились о бывших подданных Константина и о раненых и недужных турках, слугах повелителя правоверных. Все эти простые солдаты и прислужники ели то, что осталось в кладовых Города после осады, - низшие в дни войны равно сидели голодом; случалось, турки-победители даже оделяли хлебом побежденных, с которыми лежали рядом на грязных, полных клопов тюфяках и с которыми вместе мучились от ран и болезней.

Среди победительных воинов султана, светоча мира, оказались также и славяне – хотя русских почти не было. Русские этериоты не понимали их языков.

Евдокия Хрисанфовна навещала мужа – но редко; Ярослав Игоревич сам гневно отверг заботы жены, сказав, что поправится и сам с Божьей помощью. А ей, если она будет часто покидать женские комнаты, не миновать позора от поганых – у них ведь жены за людей не считаются! Он никогда себе не простит, если узнает, что Евдокии Хрисанфовне нанесли какую-нибудь обиду по его вине.

О названом отце ревностно заботился Микитка, презиравший все опасности; впрочем, молодого красивого русского евнуха, с необыкновенным лицом – суровым и будто светящимся, - не смели трогать даже те, кто был лаком до юношей и евнухов. А среди турок таких было еще больше, чем среди греков.

Но Микитка, столько испытавший и передумавший за свою девственную жизнь, теперь вызывал к себе почтение, которое трудно было объяснить. Его словно окружил незримый ореол православного монаха, призванного к служению самим Богом, – хотя Микитка никогда не стремился к монашеству и очень сожалел о своем уродстве. Но, наверное, христианские подвиги, как и искусы, бывали разные. Микитка знал теперь, что такие подвиги разнились больше, чем мог вообразить человеческий ум, - и один Бог ведал, что назвать подвигом, а что прегрешением, и мог разделить то и другое в Своей руке. Людям такой способности – отделять зерна от плевел - было дано ничтожно мало.

Может, зорче других была Евдокия Хрисанфовна. Ярослав Игоревич вскоре после того, как начал ходить, пошел посоветоваться к жене – об их положении и о том, что делать дальше.

Евдокия Хрисанфовна сидела у себя в комнате с маленьким сыном и пряла красную нить – прялка была та самая, что сохранилась у московитки от дней, проведенных в плену у Феофано со старшим и единственным тогда сыном. Казалось, даже нитку она свивала ту же самую – не разорвав, не обрезав!

Увидев супруга, ключница подняла глаза – и, хотя сразу почуяла и узнала его, несколько мгновений глядела будто бы сквозь мужа; Ярослав Игоревич даже испугался такого всепроницающего взгляда. Потом Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и встала; выражение тут же сделалось человеческим, женским. Она подошла к мужу, и они обнялись – осторожно, чтобы не тревожить его ран.

- Ну вот и слава богу, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Поправился мой князь.

Они взялись за руки и несколько мгновений радостно улыбались, глядя друг другу в глаза и не находя слов, - потом еще раз обнялись и поцеловались. Потом Евдокия Хрисанфовна подвела мужа к скамье и усадила. Она кивнула на Владимира, который играл рядом на полу.

- Посмотри, каков стал…

Она знала, что Ярослав Игоревич подойдет и приголубит сына – но потом, когда выскажет, что наболело на душе. Он ведь хотел с ней говорить о важном деле!

Евдокия Хрисанфовна села обратно в кресло, но прялку в руки не взяла. Она внимательно смотрела на мужа.

- Ну, рассказывай…

Ярослав Игоревич потупился.

- Дуня, - глухо сказал он. – Я много передумал, пока лежал…

- Тогда только и подумать, - кивнула жена.

Ярослав Игоревич посмотрел на свою замотанную руку.

- Со мной рядом турок лежал… Мирза, без тебя его принесли. Уже после победы его на улице побили, - сказал дружинник, подкручивая длинный ус: словно бы рассеянно, припоминая этого человека. – Весь порубленный, ночами в горячке метался. Думали, не жить ему. А когда очнулся, вдруг начал со всеми разговаривать – и мне давай жаловаться, будто я ему брат!

Ярослав Игоревич усмехнулся; но только печально, без злости. Евдокия Хрисанфовна замерла, глядя на мужа.

- И что же? – спросила она.

- Что же, Евдокия Хрисанфовна, - вздохнул старший дружинник. – Выходило по словам этого Мирзы так, будто его силком на эту войну погнали, будто он вовсе не хотел бить гречин и сажать султана в Царьграде, а лучше бы дома жил, с женой и детьми…

- У него одна жена? – быстро спросила ключница.

Муж кивнул.

- Говорил, что тоскует по ней… ночами видит…

- Что ж, такое его солдатское дело, - спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Она помолчала.

- Ты ведь не об этом первым делом хотел сказать… хотел спросить меня, как нам теперь быть? Усомнился – враги ли нам турки?

Ярослав Игоревич кивнул, мучаясь тем, что не выходило на язык без помощи жены.

Евдокия Хрисанфовна встала со своего кресла и подошла к мужу – она посмотрела ему в глаза ясно и строго.

- А в этом, мой князь, - сказала она, - и не думай сомневаться. Враги, враги и есть! Среди слуг султана бывают товарищи и добрые люди, - продолжала она, прежде чем Ярослав Игоревич прервал ее. – Но такое добро для нас - самая бесовская прелесть… Среди турок нам те товарищи, кто на нас похож, - а таких мало… и товарищи они русским людям лишь пока им бедно и голодно! Все люди дружатся в такое время!

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.

- Мирза твой, говоришь, по жене тоскует? Ее он долго не увидит, если приведется еще встретиться, - ну так здесь он себе и другую возьмет: обеих любить будет… Им можно, и сам Аллах так велит…

Ярославу Игоревичу второй раз жутко стало от выражения лица и глаз жены. Дружинник отвел взгляд, покаянно вздохнул – он ведь чуть было не дал себя обольстить!

- Что же нам теперь делать? Здесь ведь нельзя оставаться!

- Во дворце никак нельзя. Здесь погибель, не сегодня – так завтра, - кивнула Евдокия Хрисанфовна. – Нужно поразведать в Городе, куда податься. Христиан тут еще много осталось, султан им, по первости щедрот, даже целые кварталы подарил. Микитушка наш может походить и посмотреть… его не тронут. Он теперь лучше монаха стал: куда взглянет, все бесы разбегаются…

Она перекрестилась, как мать лучше других ощущая то особенное впечатление, которое производил теперь на всех ее старший сын.

Евдокия Хрисанфовна помолчала.

- Султан страшен, - сказала она. – Он ненадолго успокоился, ему теперь всегда мало будет, пока он не захлебнется чужой кровью. Страшнее всего те, кто смолоду прославился – и не своими трудами, а храбростью и муками вот таких, как твой Мирза! А те, кто проливает чужую кровь, а не свою, самые ненасытные!

Она взглянула на угнетенного мужа.

- Нужно уходить, Ярославушка, пока нас не прижали. А нас скоро прижмут: турчины из всех христиан особенно не любят русских людей, и русскую веру нам не спускают. Пока только турецкие господа еще друг с другом не разобрались, самые сладкие куски не поделили – вот и не вспоминают про нас…

Она вздохнула.

- И тебе ведь скоро придется опять служить – ты у нас не турчин и не господин, и с тебя скоро спросят, не даром ли хлеб ешь! А здесь, во дворце, нашим цезарем теперь Мехмед…

- Кругом твоя правда, - вздохнул муж.

Он сказал:

- Что ж, и в самом деле пошлем Микитушку походить и посмотреть. Он у нас такой разумник, лучше меня!