Они надолго замолчали. Вокруг было тихо, и не осталось ничего, кроме их глаз, - они жадно рассматривали друг друга. Потом Феофано сказала, улыбаясь:

- А ведь Валент может вернуться за тобой и вашим сыном… наверняка вернется!

Феодора улыбнулась, и они одновременно притянули друг друга в объятия: их изголодавшиеся уста встретились.

========== Глава 91 ==========

Феодора вновь увидела мужа спустя целых полтора года. Фома Нотарас приехал вместе с посланными сестры.

Московитка была в хозяйской спальне, где они с Феофано только что разговаривали, забыв о целом мире; когда хозяйку позвал Марк, сказавший, что приехал патрикий, Феофано вышла встречать его одна.

Феодора знала, что царственная подруга постаралась смягчить в своем письме историю ее мытарств, - но патрикий был слишком умен, и память о Валенте слишком вещественна, чтобы это получилось. Как смягчишь измену – рождение чужого ребенка? Полтора года врозь, полтора года неведомой мужу жизни в горах, в любви с заклятым врагом Нотарасов и Калокиров?

Феодора была почти спокойна все это время, что ожидала Фому; но когда час пробил, разволновалась необыкновенно. Она то вскакивала, принимаясь ходить по спальне, то бросалась на постель, комкая покрывала. Когда услышала приближающиеся шаги, схватила кубок, в котором Феофано оставила початое вино, и выпила залпом.

Слава богу, что хотя бы ребенок спит!..

Она все еще стояла с кубком в руках, когда дверь отворилась и на пороге появился Фома Нотарас.

Вмиг исчезло все, кроме него, - Феодора не помнила, когда в последний раз ее так поглощал образ мужа: наверное, только в начале их жизни, когда Феодора была совсем юна, еще не родились их дети, а патрикий казался ей прекраснейшим и мудрейшим созданием на свете…

Фома Нотарас очень изменился. Горе не уничтожило его красоту совсем – но то разрушение, которому она подверглась, напомнило Феодоре о римской насмешке над всеми очеловеченными богами. Серые глаза запали, у губ навечно залегли складки; округлились опустившиеся плечи и раздалась талия – правда, немного, но Феодору, всегда помнившую мужа стройным, эта разница поразила.

Золотые волосы патрикий отрастил ниже плеч – он во всем походил на римлянина, кроме этого: и длинными своими волосами почему-то напомнил Феодоре спившегося и опустившегося греческого царя, который горько смеется над всем, что раньше доставляло ему наслаждение. Потеряв самое дорогое, он утратил вкус и к прочим радостям: и не чает себе утешения ни в жизни, ни за чертою смерти.

Фома Нотарас смотрел на нее, улыбаясь, так что резче обозначились складки у рта, - а неподвижные глаза его, окруженные тенями, почему-то пугали освобожденную пленницу. Что было это самое дорогое, утраченное греческим патрикием?

Жена и дети – а может, его мужская честь, остатки храбрости, родовая гордость, которые он утопил в вине?..

“Нам это еще аукнется… он это припомнит, и так, что всем придется очень несладко”, - подумала Феодора.

Потом муж первым сделал шаг: он направился к московитке, ступая, как человек, утративший цель. Феодоре даже показалось, что Фома промахнется, готовясь принять ее в объятия.

Но он не промахнулся – и Феодора застыла от ужаса, когда Фома неловко погладил ее по спине. Потом выпустил жену из объятий и ткнулся ей в щеку губами. Ее подбородок кольнула щетина, но было видно, что Фома недавно гладко брился. Нет, он давненько взял себя в руки.

- Здравствуй, - наконец глухо сказал патрикий. Он больше не улыбался, а говорил так, точно его терзает непроходящая боль.

Он не смотрел на жену, но заговорив с московиткой, покосился на нее – с прежним детским, обиженно-доверчивым, выражением: у Феодоры немного посветлело на душе. Она заставила себя улыбнуться.

- Здравствуй, муж мой.

Фома усмехнулся в ответ на такие слова; но детское выражение сохранялось.

Феодора знала эту личину: кого-то она могла обмануть… и в чем-то Фома Нотарас действительно оставался дитятей, который тянулся к ласке обожаемой женщины; но на самом деле греческий патрикий был далек от простоты с кем бы то ни было, в том числе и с обожаемыми женщинами.

Феодора почувствовала, что, несмотря на все перенесенные испытания и пощечины от судьбы, муж остался во многом прежним. И, быть может, именно сейчас измышлял изощренную месть… так же, как Феофано.

Наконец, после очень долгого молчания, Фома нарушил тягостную тишину.

- Твой сын сейчас спит?

“Наш сын”, чуть было не поправила Феодора; едва прикусила язык. Это только для женщины все дети – свои!

- Спит, - сказала она. Помедлила. – Хочешь взглянуть на него?

Фома кивнул. Почему-то это пожелание изумило Феодору: но, конечно, она не отказала. Повернулась и пошла, показывая мужу дорогу, - стараясь не коснуться его; впрочем, патрикий и сам избегал ее касаться.

Лев спал так крепко, что Фома смог склониться над колыбелькой, - той самой, где спали еще дети Метаксии, - и внимательно рассмотреть его черты, смелый росчерк черных бровей и густые черные волосы.

- Красивый и крепкий ребенок, - наконец заключил обездоленный муж, взглянув на Феодору. Он улыбнулся. – Тебе повезло.

Феодора отвернулась и расплакалась, закусив губу. Она сдерживалась, чтобы не разбудить сына; впрочем, его было так же нелегко разбудить, как и утихомирить.

Фома наблюдал ее слезы, не приближаясь и не делая попытки успокоить. Когда Феодора перестала плакать, сказал:

- Пойдем отсюда, пусть он спит!

Феодора кивнула. Конечно, Фоме совсем не хотелось оставаться рядом с вражьим сыном.

Когда они покинули детскую, Фома прикрыл за ними обоими дверь.

Феодора хотела уйти, хотя бы отойти подальше, слишком трудно им было стоять рядом, - но муж задержал ее вопросом:

- Скажи мне только одно… ты любила его?

Феодора подняла глаза – муж смотрел ей в лицо так, точно от ее ответа зависела его судьба. Но она устала быть сивиллой и распорядительницей судеб. Московитка прикрыла глаза.

- Да, любила, - шепотом ответила она.

Фома усмехнулся.

- Я так и знал.

Он не бранил ее, даже не сердился – он слишком, слишком хорошо все понимал, этот умнейший человек своего упадочного времени!

Феодора ощутила, как муж взял ее за руку: расслабленной, какой-то безжизненной рукой. Потом отпустил.

- Поэтому у вас получился такой славный сын.

- Наверное, - ответила Феодора. Она старательно смотрела в сторону.

Они долго молчали, она чувствовала на себе жгучий взгляд патрикия, - потом московитка прибавила:

- У тебя тоже прекрасный сын, и стал еще лучше за это время… Ты уже говорил с ним?

- Нет… только любовался издали, - ответил Фома.

Она посмотрела на него, и увидела, что муж улыбнулся: мягкой, раздирающей душу улыбкой.

- Ты права, наш Вард стал еще лучше. Он точно не в меня пошел.

- Не говори так! – воскликнула Феодора; ощущая ужасный стыд потому, что сама думала то же самое.

Фома наконец посмотрел ей прямо в глаза и смог открыто улыбнуться: ей оставалось только гадать, каких усилий над собой это ему стоило.

- Я очень рад, что ты цела - и дома. Метаксия тоже без тебя исчахла.

Феодора кивнула, смаргивая слезы.

Потом Фома прибавил – и это тоже стоило ему огромного усилия:

- Я сделал все, что мог.

- Я знаю, - прошептала Феодора, - конечно, Фома.

Конечно – немногие на его месте сделали бы больше: отыскать ее оказалось почти чудом, и даже посланники, которых отрядили на ее поиски, и те натолкнулись на нее случайно! Если бы не отчаянная храбрость ее воинов, люди Кассандры тоже ее не нашли бы!

Да что говорить – в горах всех их спас младенец! Тот, кто менее всего мог бы чем-нибудь похвалиться!

Но, несмотря на это, Феодора ощущала, что никогда уже не сможет полюбить патрикия Нотараса прежней любовью: как выросшая девочка, которой стало тесно ее платье. Им нужно теперь учиться любить друг друга как-то иначе.