Когда она подняла глаза на свою филэ, на лице ее еще сохранялось это выражение: и Феодора улыбнулась. Она любила Феофано всякой! И, как знать, - не такой ли она любила ее больше всего?

Но потом лицо царицы смягчилось, и глаза наполнились счастьем. Феодора от одного такого взгляда ощутила себя в раю.

Феофано подошла к ней и обняла за шею одной рукой, не тревожа ребенка; они замерли так на несколько мгновений. Потом Феодора увидела серые глаза царицы совсем близко – огромные, полные слез, но между четких черных бровей залегла суровая морщинка, которая никогда не разглаживалась.

- Ты постарела, - вымолвила Феофано.

Феодора рассмеялась. В ее груди было так много чувств, что она едва могла вздохнуть.

- И ты тоже, царица!

Феофано погладила ее по волосам.

- Я вижу у тебя седину, - сказала она.

- Мне давно пристало обзавестись этим убором, - сказала московитка. – Так же, как тебе!

Они посмотрели друг другу в лицо, и обе ощутили гордость за свою седину. Несмотря на то, что Феодора была почти вдвое моложе, сейчас она ощутила себя ровесницей подруги: и не променяла бы свой житейский опыт ни на какой другой.

Потом Феодора заметила Марка, который стоял у дома и не приближался, чтобы не мешать встрече, - и подозвала его жестом. Она опустила спартанцу на руки Льва, которому, по-видимому, очень нравилось в доме тезки – отца своего рода!

- Пожалуйста, отнеси его внутрь и уложи где-нибудь в доме, - попросила московитка. – Я попозже приду!

Марк поклонился и молча ушел, ступая так тихо, что задремавший Валентов сын не шелохнулся.

И только тогда Феодора и Феофано обнялись по-настоящему, слившись в одно существо. Феофано гладила подругу по волосам; потом, отстранив от себя, расцеловала - и снова обняла, уткнувшись лицом ей в шею. Обе плакали.

Феофано наконец первая овладела собой. Она обхватила подругу за талию и велела, сдерживая дрожь в голосе:

- Идем в дом, я о тебе позабочусь! Ты ужасно выглядишь!

Феодора хмыкнула.

- Спасибо на добром слове.

У нее в руках уже много дней не было зеркала, не удавалось посмотреть на себя даже в воду – и она почти радовалась, что не удавалось.

Проходя через гостиную, Феодора посмотрела на сына, которого Марк уложил на подушки на одном из кресел; тот спал и, по-видимому, еще долго не проснется.

Феофано посмотрела на своего охранителя.

- Если ребенок проснется и позовет мать, пока нас нет, пусть кто-нибудь из женщин принесет его к нам в баню!

Марк поклонился. Он был хмур – конечно, втайне он досадовал, что вернулась женщина, которая опять будет отвлекать на себя столько внимания его Феофано; но ничего не сказал и не мог бы сказать. Для этого он слишком любил свою госпожу.

Феофано сама взялась мыть свою подругу – как когда-то Феодора ухаживала за ней, вернувшейся из лагеря. С тех пор, как Феодора в последний раз видела тело царицы, конечно, на нем прибавилось шрамов: она догадывалась, что Феофано воевала, быть может, даже сама скакала в атаку. Но с расспросами приходилось подождать – хотя обе сгорали от нетерпения…

На теле Феодоры с тех пор тоже появились новые отметины. Правда, немного – но у догадливой Феофано некоторые знаки вызвали усмешку гнева и ревности.

- Да, он укусил меня два раза, - сказала Феодора, отводя глаза и краснея. – Я тогда почти не почувствовала… а потом…

- Это еще ничего, - сказала Феофано. – Следы страсти… готова поспорить, тебе тогда было очень хорошо!

Она провела пальцами по белому шраму на влажном плече подруги, потом поцеловала его.

- Ты вовремя убежала, любовь моя: до начала унижений. Он мог начать пороть тебя – или…

Феофано закусила губу так, что та побелела. Феодора закрыла глаза, догадываясь, о чем речь: о том же, к чему Никифор Флатанелос пытался принудить Феофано.

Конечно, подобное делали друг с другом любовники-мужчины; наверняка Теокл и Леонид – но Феофано рассказывала, что у мужчин это совсем иначе. Для них это настоящее любовное соитие, в то время как для женщины стыд и осквернение, роняющее ее в своих глазах и глазах мужчины.

Когда Феофано мыла ей волосы, робко постучалась служанка, которая принесла ребенка. Лев уже громко напоминал о себе.

Феофано с улыбкой жестом пригласила служанку войти; та приблизилась и подала ей племянника.

Невзирая на его возмущение, - мальчик громко требовал есть, - его сначала вымыли, а уже потом Феодора подставила сыну грудь. Феофано, сидя поодаль, любовалась ими обоими: и это зрелище, нагая, как наяда, мать, кормящая сына в купальне, казалось еще менее предназначенным для чужих глаз, чем супружеские ласки. Феофано наблюдала картину, которой не мог видеть даже отец этого ребенка, - и утраченное было единение между подругами вновь возникало и крепло с каждой минутой.

Когда Феодора надела хитон, такой же, как у хозяйки, а ребенка завернули в простыню, они пошли в спальню: как следует поговорить. Феодора порывалась было проведать старших детей, но Феофано запретила, сказав, что ей и ее малышу сейчас нужно хорошенько отдохнуть. К детям была послана та же служанка, которая скоро вернулась с известием, что все хорошо.

- Ну и прекрасно, - сказала царица. – Они уже велики, пусть-ка привыкают оставаться без матери!

Когда ребенок снова уснул, они наконец остались вдвоем.

И каждая наконец потребовала от другой подробного рассказа – нужно было пересказать целую жизнь, которую каждая провела вдали от своей филэ!

Феодора, видевшая шрамы на сильных обнаженных руках и ногах гречанки, хотела прежде выслушать ее историю: она ожидала геройства, которое еще больше вознесет Феофано в ее глазах. Хотя выше, казалось, было некуда.

Феофано, рассмеявшись, ответила:

- Да, я хорошо показала себя – но и ты тоже, коль скоро ты здесь, дорогая! И я хочу прежде послушать о тебе.

Феодора рассказывала долго… иногда она краснела, отводила взгляд, но почти не смущалась. Чего ей смущаться, когда Феофано знает ее всю?

Феодора говорила сбивчиво, перескакивая через целые месяцы: зная, что всего не расскажет и за неделю. Когда дошло до жажды другой жены, Феофано остановила московитку жестом: она не в силах была долее слушать.

- Это, пожалуй, самое забавное во всей твоей истории, - сказала она. Усмехнулась. – Каков удалец!

- Ты сейчас хотела бы убить его, не правда ли? – тихо спросила Феодора.

- Нет, - ответила Феофано, улыбаясь. – Я хотела бы его оскопить. Это было бы куда лучше… знаешь, у магометан в их аду есть такая казнь для распутников, которых привязывают к деревьям, в то время как их окружают нагие гурии. И каждое мгновение кажется длиннее вечности! Готова поспорить, что такое Валенту и в голову не приходило!

Феодора перекрестилась.

- Какая жестокая у тебя душа, - сказала она.

Она помедлила.

- Нет, я бы такого Валенту не хотела, царица. Он любил меня… и я любила его, и была счастлива с ним, пусть и недолго. Я не хочу думать о том, что могло бы быть, если бы он успел вернуться!

Феофано улыбнулась, не отвечая: глаза блестели все таким же жестоким блеском.

- И подумай, - прибавила Феодора. – Если бы он мучился так в аду, тебе тоже пришлось бы наблюдать это… все время! Как бы ты вынесла?

- С радостью, - спокойно ответила лакедемонянка. – Но у тебя нежная душа… такая месть не для тебя, ты права.

Феодора не нашлась, что ответить. И ей отчего-то стало стыдно.

- А что же Фома? – тихо произнесла она. – Не знаю, как опять увижусь с ним!

Феофано вздохнула.

- Он тоже будет очень тебя стыдиться, - сказала гречанка. – Конечно, мой бедный брат не мог бы поехать за тобой… куда там! Сначала Фома много пил, потом кое-как взял себя в руки и уехал в ваше имение… впрочем, ты это уже знаешь.

Феодора кивнула.

- Напиши ему, что я вернулась. От твоего дома до нашего еще два дня пути в один конец… я успею подготовиться.

- Хорошо, - ответила царица.