“Господи, только бы мне не привелось опять спать с ним, по крайней мере скоро… хотя он, наверное, первым об этом не напомнит. Он не Валент”.

Феодора вздохнула и, шагнув к патрикию, коснулась его плеча: плечо было мягким, словно он давно уже не брал в руки оружия. Но Фома не отдернулся при ее прикосновении, глядя на Феодору теперь с ожиданием – будто она опять могла сообщить ему смысл жизни, придать ей направление…

“Прости, муж мой, не могу… Нет, не так: едва ли я смогу придать твоей жизни то направление, которого ты ждешь”.

- Пойдем к Варду вместе… Я с ним поговорю, и сын узнает тебя, вот увидишь, - предложила она.

Фома кивнул: так же, как соглашался посмотреть на сына Валента. Феодора пошла впереди, скрепя сердце.

Разговор со старшим сыном получился – малыш Вард вспомнил своего золотоволосого Феба; и даже искренне обнял отца. Патрикий не ожидал такого порыва, и почувствовал себя еще более виноватым и уязвленным вместе, чем прежде.

Анастасия тоже, казалось, припомнила отца; но она была еще слишком мала, чтобы как следует различать людей, кроме матери, - и не проявила особенной радости при виде Фомы Нотараса, только настороженное любопытство. И это, казалось, принесло ему облегчение.

Когда они с женой снова остались вдвоем, Фома сказал – он немного ожил за эту встречу:

- Я взялся восстанавливать наш дом… и уже много сделал, он почти прежний!

Феодора смотрела на него, не отвечая, - конечно, она понимала это скрытое приглашение; но не спешила его принимать. Московитка скрестила на груди руки. Фома потупился, опустив длинные темно-золотистые ресницы.

- Конечно, ты можешь жить здесь, пока не стесняешь Метаксию. Тебе и твоему ребенку нужно отдохнуть.

Феодора кивнула.

Разумеется, она оставалась женой этого человека: он был самым законным из ее любовников, потому что она все-таки венчалась с ним, пусть и обманным путем, и в храме, давно лишенном святости! И сейчас они оба делали вид, будто Фома Нотарас по-прежнему имеет над нею право мужа, и только из деликатности воздерживается от того, чтобы приказывать.

Но оба понимали, что прежнее его право утрачено давно: и если Феодора скажет нет, Фома ни на чем не настоит.

Но Феодора щадила его гордость – а патрикий ее свободу. Как хорошо, что они хотя бы понимали друг друга не хуже прежнего!

Фома наконец хотел уйти; но тут Феодора задержала его.

- Я тебя всегда любила и помнила, - сказала она: и поняла, что сказала искренне. Фома кивнул.

- Я знаю, дорогая.

Он ушел, склонив золотую голову. Феодора провожала его взглядом – и думала, что союзы всегда угодны Богу, в то время как вражда омерзительна… и женщине, хранящей семью, малую церковь, по своей природе труднее всего разорвать союз любви, как бы тяжел он ни стал. Чтобы хранить любовь, нужно божественное терпение!

Но для женщины это естественно.

И теперь, стало быть, - у Желани Браздовны два мужа, потому что она полюбила и приняла в себя обоих! А скоро думает, если посчастливится, взять себе и третьего!

Феодора перекрестилась.

“Что бы ни было… против воли Бога ничего не случится”, - подумала она словами Феофано.

Боже, храни Византию – и Леонарда Флатанелоса: хотя бы до тех пор, пока им не приведется снова встретиться.

Фома Нотарас вскоре уехал – один, как и приехал: отговорившись тем, что его еще ждут неоконченные дела. Конечно, и Феофано, и Феодора понимали, что значат его слова: но тем легче было распрощаться, потому что с этими женщинами не требовалось никаких объяснений.

- Он ведь так и не сказал, желает ли быть отцом Льву, - заметила Феодора хозяйке после отбытия мужа. – А я не спросила…

- Что тут спрашивать! – ответила Феофано.

Сделала презрительный жест – не то в ее сторону, не то в сторону брата.

- Конечно, он не желает! А что не спросила – правильно. У моего братца особенная гордость, ты знаешь, - Феофано улыбнулась. – Он сам ни за что не откажется от ребенка, которого родила его жена; но будет не прочь, если за него откажемся мы с тобой. Фома Нотарас всегда все самые важные вопросы своей жизни предоставлял решать женщинам.

Она вздернула подбородок.

- Все бы так делали!

Феодора рассмеялась вместе с царицей.

- Так что, - серьезно спросила Феофано. – Ты отдашь своего Льва Дионисию? Ты твердо решила?

- Я никогда не чувствовала его как своего, даже тогда, когда носила под сердцем, - тихо ответила московитка. – Он – их, Аммониев… так будет лучше для всех.

Когда приехал Дионисий, он сперва извинился за задержку – говорил, что был в Константинополе. На него накинулись было с расспросами; но военачальник покачал головой.

- Это подождет, - сказал старший брат Валента и младший - Льва. – Сперва я хочу взглянуть на ребенка.

И когда взглянул, остался более чем удовлетворен – и очень взволнован.

- Я готов поклясться, что именно таков был мой старший брат во младенчестве, хотя я не мог видеть его!

Феодора глубоко вздохнула, набираясь храбрости сделать свое предложение.

- Это твой племянник, - начала она.

Дионисий улыбнулся, выручая ее.

- У меня уже есть тот, кого я горд называть племянником, - сказал старший Аммоний. – А этого ребенка был бы горд назвать сыном!

Посмотрев на московитку, он медленно склонил голову.

- С твоего согласия, госпожа Феодора. Я говорил об этом с Кассандрой – она была бы счастлива!

Феодора закраснелась.

- Это я и хочу тебе предложить, господин.

Дом Льва Аммония Дионисий покинул, увозя с собой наконец обретенного сына.

Наступала весна 1453 года.

========== Глава 92 ==========

Второй брат Микитки, Владимир, рос не по дням, а по часам. Он был еще совсем мал и лежал в люльке, но все видели, в какого справного молодца он вырастет. А первый брат русского евнуха, Глеб, уже резво бегал и даже помогал старшим: Евдокия Хрисанфовна, казалось, всех вокруг, кто был в ее власти, - даже самых малых детей, - могла наделить своим разумом и волей: все вокруг нее радостно покорялось ей, расправлялось под ее рукой и шло в рост!

Но даже Евдокия Хрисанфовна не могла творить чудес; и ей подчас приходилось подолгу успокаивать своего мужа – старшего царского дружинника, приходившего к ней со службы день ото дня мрачнее.

- Буря грядет, - говорил Ярослав Игоревич. – Эх, хоть бы уж поскорей! Извелся я весь, матушка!

Евдокия Хрисанфовна гладила его густые русые с проседью кудри, целовала лоб, на котором собирались складки, как рябь, морщившая воды Пропонтиды перед бурей.

- Потерпи, отец, - увещевала боярская ключница: у которой были ключи от стольких русских сердец здесь, на чужбине. – Потерпи… Уж недолго осталось. Господь терпел и нам велел…

- Детей сбереги, - просил Ярослав Игоревич.

- А ты себя не хорони раньше смерти, - строго приказывала Евдокия Хрисанфовна. – Велит долг перед государем – что ж, так тому и быть…

Она прерывалась, утирая невольную слезу.

- Но помни, что здесь не Русь, а первый долг твой – перед Русью! Бог не велел здесь нам всем погибать, как семени в чужой земле! Кто и на что воспитает твоих сыновей, если ты умрешь?

Муж обнимал ее, в свой черед успокаивал:

- Может, еще и выстоим.

Все – и славяне, и итальянцы, и греки, населявшие Город, - предчувствовали гибель; но никто не почувствовал того мига, когда переломилось положение императора: когда султан Мехмед принял роковое решение. Константин, конечно, не советовался со своими воинами: и даже его доверенные слуги, состоявшие при его покоях, не знали государевых дум и вражеских намерений. Все угрозы, которые можно было отвратить или отдалить словами, великий василевс отвращал с помощью своих советников, повидавших мир и стоявших достаточно высоко, чтобы постоянно видеть мир и опасности, грозящие со всех сторон.