Комес крепко пожал руки обоим – Феофано горячо стиснула его пальцы в ответ, а Фома, казалось, спешил выдернуть свою руку – и быстрым шагом покинул гостиную. Леонард Флатанелос просил его не провожать.

========== Глава 86 ==========

Феодора скоро поняла, что похититель не стесняет ее, - стеснял лишь настолько, насколько это требовалось для узницы, которую без него стерегли и горы, и воины совершенно чужих племен и обычаев, обладавшие всеми человеческими навыками превосходных убийц и, вместе с этим, звериным чутьем; и крепче всех цепей ее держали дети, настоящие - и тот, который только ждал своего часа в ее утробе.

Быть может, ей следовало ненавидеть Валента до самого конца; но это было свыше человеческих - и уж точно свыше женских сил.

К тому же, новый муж очень кстати нашел ей развлечение, потребность в котором замучила ее: беда всех книжных людей. Ее разум, не получавший новой пищи, был как зверь, грызущий прутья клетки, - она могла свыкнуться с азиатскими штанами, по-македонски скакать на коне, оставшись русской холопкой с лица, - но внутри, стараниями Фомы и Феофано, давно и безвозвратно сделалась воспитанной гречанкой, с неуемной жаждой познания и расширения границ своей души.

Феодора занималась подаренными книгами одна – дом был достаточно просторен для уединения; и московитка начала, точно библиотекарь, не с чтения, а с разбора свитков. Ей хотелось разложить эти сочинения по порядку – считая от самых старых.

Она не умела определять возраст по ветхости кожи или бумаги, в чем наверняка поднаторели греческие ученые; и знала, что греческие письмена различаются, как различается до сих пор язык выходцев из бывших греческих царств, которые объединила под своею властью Византия. Этих различий она до сих пор не выучила: Феофано так и не успела ей объяснить. Но в разборе ей немало помогли имена государей, которые встречались в свитках, - ей попалось имя Комнинов, династии василевсов, которые правили в Буколеоне, и записи, делавшиеся собственноручно тем или иным императором, царевичем или царевной. Государственного значения эти записи не имели – но василевсы нередко были талантливыми сочинителями и умели живописать то, что видели вокруг, давать назидания потомкам или мудрую оценку исторических событий, которым были свидетелями. Другое дело – многие ли слушали их назидания; и кому, кроме них самих, были нужны эти оценки, столетиями пылившиеся в архивах? Наверняка даже придворные не читали сочинений своих императоров!

“Феофано правее их всех, - думала Феодора, - правее, хотя она великая грешница в глазах церкви и притом в ней нет ни капли царской крови! Но такие люди, как она, достойны зачинать новые династии!”

Встречались и сочинения философов, поэтов и писателей – по большей части копии работ римских и греческих сочинителей. Новая мысль в империи угасла давно. Из нового Феодоре встретились только работы императорских хронистов и историков: им, как византийским грекам, не нужно уже было силы творения, а только способность к наблюдению и оценке – способность, ценная в стариках, устранившихся от жизни!

Какой бодрящей была порою бесцеремонность Валента – который мог ворваться к ней в любую минуту и, схватив на руки, унести из ее кабинета навстречу солнцу, птицам и цветам; или в спальню – любить.

Потом Валент жадно расспрашивал жену о том, что нового она узнала: и ей поначалу было нечего ему ответить. Что нового может быть для человека, который мало знаком со старым? Что может сказать человеку, не знающему истории, имя философа или поэта, который уже две тысячи лет как мертв? Латинские вирши мало трогали Валента; но он с неожиданным увлечением слушал поэмы титана Гомера, которые Феодора частью знала наизусть, частью нашла в украденных мужем свитках: у многих сочинений не хватало половины или больше…

Но, казалось, подозревать ее и ревновать к этому делу Валент перестал. Снисходительно, как Фома, восхитившись способностями московитки, он целовал ее и покидал для своих мужских занятий, которые были совершенно ей чужды. Чтобы она, окончив чтение древних, смогла приняться за собственные сочинения.

Вначале Валент даже не знал, что жена пишет свое: если бы узнал, конечно, вмешался бы и выразил желание немедленно прочитать все, загубив ее новые мысли и слова на корню.

Но увидеть и выдать ее было некому – и она писала, куда более плодотворно, чем усталые василевсы Буколеона.

Ей ничего не было за попытку бежать – хотя Валент, несомненно, обо всем догадался; и спустил ей это так же, как оставил ей кинжал. Несомненно, ее это возбуждало – как и его; и не давало задремать ее уму, как и телу!

К июлю пошел восьмой месяц ее срока – она стала уставать больше обычного и отворачиваться от Валента, который, впрочем, тоже теперь осторожничал; но чувствовала себя здоровее, чем когда-либо с Фомой, вынашивая его детей. Македонец давал ей свою силу, бьющую через край, - ему было не жалко, в отличие от патрикия!

- Ты вся цветешь, - говорил он ей; и щипал то за зарумянившуюся щеку, то за живот, то за ягодицу, восхищаясь ею целиком; это был восторг сына природы, которому еще не втолковали в церкви, что в человеке есть скверность. Усевшись на каменную скамью перед домом, Валент вертел ее и оглаживал своими большими ладонями, поставив между колен.

- У нас будет сын, я уверен, - повторял он – так часто, точно она могла забыть, что носит его ребенка.

Феодора пряла козью шерсть, ткала и вязала, готовя приданое плоду их странной краденой любви: кто бы это ни был.

Она знала, что рожать придется без помощи врача или повитухи – Валент не мог никому сказать, а Феодора не доверяла никому из селений в предгорьях; но у нее оставалась Магдалина, которой случалось помогать в родах. И, к ее изумлению, в таком опыте признался и Валент. Без всякого смущения или отвращения, которые охватили бы католика или мусульманина, вовлеченного в столь непристойное, самое женское дело.

Валент Аммоний признался, что дважды принимал роды у своей первой жены – принял обоих своих сыновей. Как вышло, что не нашлось повитухи; или, может, он не допустил – этого македонец не сказал.

Раньше он говорил, что помогал в родах своим кобылам, - но ведь лошадь это совсем не то, что женщина! Лучше женщина или хуже – зависело, конечно, от веры и обычаев; но смущение перед женой испытывали все мужчины…

Валент заявил, что, как первым двоим, будет помогать рождаться и третьему своему сыну: повторил, что будет сын, с такой горделиво-мрачной уверенностью, что Феодора не посмела возразить, как во все предыдущие разы.

“Фома не вынес бы, если бы увидел мои роды. Или навсегда отвернулся бы от меня после такого зрелища”, - подумала Феодора: и невольное восхищение, благодарность к этому насильнику охватили ее.

Ей подумалось, что ребенок останется некрещеным, – где-то поблизости были скальные православные церкви, но, по словам Валента, к ним было слишком опасно добираться: тем более с младенцем.

С каким-то суеверным упрямством Феодора искала в своих свитках упоминание о символе, который носила на шее вместо креста, - хотя не верила в него так же, как не верила теперь и в крест; но ничего не нашла. Не успела – пришел срок.

Феодора не испугалась: она успела дойти до Магдалины и позвать ее на помощь, прежде чем подняться в спальню и лечь. Но прежде, чем вернулась Магдалина, вбежал муж – нетерпеливый, еще более счастливый и грозный, чем всегда.

Магдалину он до жены не допустил.

- Зачем нам эта монахиня? – спросил младший Аммоний, всегда с плохо скрываемым отвращением взиравший на глухое белое покрывало кормилицы. – Она только испортит нам ребенка! Мы прекрасно справимся вдвоем, как вдвоем его делали!

Он засмеялся и подмигнул Феодоре, которая сидела на кровати, держась за живот и часто дыша. Ей не хотелось ложиться, вспоминать о женской беспомощности: и Валент ее в этом поощрял.

Поймав взгляд мужа, московитка стала перечислять, что ей нужно для родов, - Валент ее прервал: