К тому времени, как Валент Аммоний заметил в Золотом Роге его галеру, названную в честь любимой, Леонард Флатанелос тоже успел побродить по Константинополю – и был столь же горестно поражен видом Константинополя. Конечно, он помнил, каким покидал его; но в памяти комес хранил свою великую мечту, и столкнуться с действительностью было тем больнее.

Они не встретились с Валентом на главном форуме Города, где была все еще выставлена бронзовая с золотом статуя Феодоры Константинопольской: хотя могли бы встретиться, потому что оба приходили полюбоваться образом этой русской Елены. Только Валент делал это в сумерках, словно бы стыдясь; а Леонард – ясным утром, на глазах у всех поцеловав свою руку и приложив ее к холодному колену своей богини. Он был рыцарем в своем праве; тогда как Валент вором, и сознание этой кражи тяготило восточному воителю печень, хотя он ни перед кем не повинился бы открыто.

Леонард направился в Большой дворец как раз тогда, когда Валент грабил библиотеку Буколеона. Стражи, стоявшие у дверей, не узнали героя: и Леонарда это почему-то обрадовало…

- Я – комес императора, возвратившийся из плавания, - сказал он, своими честными карими глазами посмотрев в лицо сначала одному стражнику, потом второму. – Мне нужно видеть государя.

Копья, скрестившиеся перед ним, разошлись, и воины молча заняли свои места у дверей, копье к ноге. Не было никакой возможности проверить слова Леонарда – но не было возможности проверять и других немногочисленных слуг престола, остававшихся у Константина: однако лучшей охранной грамотой им служила преданность василевсу. Греческий комес и владетель корабля приплыл назад в Константинополь, сейчас, - какое еще может оставаться недоверие?

Леонард направился прямо к покоям Константина: он шел, не замечая уже ни смрада, ни грязи, ни пустоты дворца, лишившегося и многих сокровищ, и многих придворных, отиравшихся около этих сокровищ. Грудь комеса согревало и теснило чувство, выше которого не может быть: чувство братства и дома. Он был дома! И знал, что его государь и отец примет его так, как и следует встречать сына после бурных странствий.

Стража у дверей императорской спальни узнала его – и обрадовалась, хотя прогоняли его с проклятиями. Леонарда впустили тотчас же: государь был у себя.

Константин сидел за столом, погруженный в чтение Библии, - и Леонард поймал себя на мысли, как трудно деятельному и храброму василевсу сидеть на месте, даже за святой книгой: когда он, должно быть, порывается спасать все на свете! Рука государя, украшенная перстнями, перебирала густые светлые волосы, падавшие на глаза; потом сжала их и застыла: сжатый кулак подрагивал. Леонард, неслышно остановившийся за спиной императора, скорбно и сочувственно сдвинул брови. Константин даже не заметил гостя, гнетомый своими мыслями!

Потом вдруг великий василевс пошевельнулся и обернулся к Леонарду – тот не шумел, не двигался, и Константин, должно быть, почувствовал взгляд в спину, как воин, чувства которого предельно напряжены…

Император встал. Он постарел и словно бы ссутулился за то время, что они не видались: но когда расправил плечи, сделался прежним. Константин улыбнулся, глядя комесу в глаза: тот улыбнулся тоже. Не нужно было никаких слов!

- Я знал, что ты вернешься, - наконец произнес великий василевс. – Но боялся, что ты опоздаешь… Если бы ты знал, сколько раз я досадовал, что прогнал тебя!

Он помолчал: голубые глаза, ласкавшие возвратившегося героя, влажно заблестели.

- Теперь, когда ты вернулся, ты дорог мне еще более, чем когда победил на море своего родственника!

Он шагнул навстречу, простирая руки; воины замерли в долгом объятии. Потом Константин расцеловал комеса в обе щеки.

- Садись, - он отвернулся, чтобы не позволить чувствам, недостойным мужа и императора, захлестнуть себя. – Ты голоден?

- Да, - просто ответил Леонард: первое слово, которое он произнес за всю встречу.

- Тогда поешь со мной, - сказал Константин.

Им принесли грубого хлеба и вина; и они преломили этот хлеб и выпили вино, заново причащаясь друг друга.

Когда Леонард выходил от императора, тот увидел в коридоре молодого придворного в длинной одежде, который чем-то привлек его внимание – может, тем, что был один! Потом комес узнал этого слугу и улыбнулся.

- Никита! Здоров ли ты?

Евнух смотрел на него как на заморское чудо – поднес руку к щеке, словно чтобы ущипнуть себя; но опомнился и запоздало просиял улыбкой.

- Комес Флатанелос! Я думал, что сплю!

Леонард рассмеялся и, без слов, шагнул вперед и обнял русского евнуха, как только что обнимал императора.

- Здорова ли твоя мать? – спросил он, когда снова посмотрел тавроскифу в глаза. Комес заметил, что Микитка еще вытянулся и похудел с тех пор, как они расстались: но похудел не от быстрого роста. Что же ест постельничий, когда даже император довольствуется солдатским хлебом?

Впрочем, постельничему как раз достаются куски с государева стола… тем, кто в городе, сейчас намного хуже.

- Как твоя семья? – повторил комес, видя, что Микитка забыл, о чем его спрашивали, рассматривая героя.

- Семья?.. Моя мать, - спохватился Микитка и, извиняясь, ухмыльнулся и потупился. – Моя мать здорова, господин, отец и брат тоже! Скоро еще один брат родится – или сестра; уж кого нам Бог пошлет…

- Еще один ребенок?..

Комес отступил от юноши и покачал головой. Он видел, что Микитка бодрится, прекрасно понимая, чем его семье все это грозит: но не мог утешать его фальшиво. Ложь этот русский юноша сочтет оскорблением – оскорблением своей стойкости!

Леонард снова коротко обнял евнуха; прошептал:

- Держись!

Он потрепал Микитку по плечу и увидел бледную улыбку. Комес кивнул евнуху – и, повернувшись, пошел прочь, мысленно восхищаясь им. Молодец, так бы держать до самого конца!

Покидая дворец, он подумал о Феодоре; и, поддавшись чувству, чуть было не вернулся спросить о ней Микитку. Но ведь тот сказал бы, если бы что-нибудь знал!

- Нет, не сказал бы, - прошептал комес; он улыбнулся, подумав, что слишком многих равняет с собой.

Юноша, а тем паче - евнух и не вспомнил бы о чужой возлюбленной спустя столько времени; даже если бы его попросили не забывать.

Леонард быстро вернулся и скоро нашел Микитку, на том же месте. Постельничий, как видно, стоял там в ожидании приказа: хотя сейчас был нужен государю больше как товарищ, чем как действительный помощник.

Микитка с удивлением посмотрел на вернувшегося комеса, который даже запыхался от спешки.

- Госпожа Феодора… Ты ничего не слышал о ней за это время? – спросил Леонард.

Вдруг его одолели страхи за свою далекую подругу – влюбленные так мнительны, даже самые храбрые из мужчин!

Микитка медленно покачал головой.

- Ничего не слышал, господин, уж не обессудь… Она как уехала из Царьграда вместе с мужем, так и поминай как звали! Наверное, у себя в имении, или еще где-нибудь… с Феофано!

- С Феофано, - прошептал Леонард, глубоко вздохнув.

Феофано! Что еще эта самозваная государыня натворила без него? Он надеялся, что она хотя бы жива… и еще сможет подать грекам пример стойкости, если не помочь им на самом деле: и Леонард превыше всего надеялся, что Феофано не втянула в беду свою филэ!

Внезапная сильная ревность к этой странной и сильной любви уколола его; но тут же Леонард тряхнул головой, отгоняя ее. Тот, кто истинно любит, должен принимать дорогую женщину такой, как она есть, - и филэ совсем не то, что союз с мужчиной!

Леонард нахмурился и, вспомнив о Микитке, безмолвно наблюдавшем его, кивнул евнуху и пошел прочь. Нужно было разгружать корабль… и опять устраиваться в негостеприимном отчем доме!

Вечером, перед тем, как идти отдыхать, Леонард еще раз пошел на Августейон, поклониться ее статуе: тоска о Феодоре, пробужденная встречей с московитом, близко знавшим ее, не давала ему покоя. Уже темнело, но Леонард не боялся ночного Константинополя – как почти никогда не боялся за себя!