Феодора на несколько мгновений опустила голову на стол, на письмо; она и вправду засыпала, как и царица, и только сейчас, стряхнув с себя очарование беседы, вспомнила об этом. Но потом заставила себя поднять голову – и взять приготовленный пергамент, пододвинув к себе чернильницу.

Феодора осмотрела библиотеку, которая сейчас, при свете одной только свечи, пугала ее своей позолотой и белыми статуями крылатых не то ангелов, не то амуров, выглядывавших между стеллажей. Сейчас эти создания казались насмешкой над христианством, так свойственной Фоме. Феодора утерла навернувшиеся слезы.

Обмакнув перо в чернильницу, она склонилась над пергаментом.

“Моя дорогая василисса!

Ты просишь меня описывать все мелочи моей жизни – но они кажутся такими незначительными в сравнении с твоей жизнью, и мне представляется почти преступным отрывать тебя от твоих дел. Но, может быть, я преувеличиваю – может быть, и ты преувеличила?

Не сердись: я знаю, что порою только чужой взгляд заставляет нас видеть правду своих дел. Я стараюсь всегда говорить тебе правду: и сейчас, прочитав твое письмо, я восхищаюсь тобою больше, чем когда-либо прежде. Назовешь ли ты меня после этого восточным человеком?

Мне кажется, что мы, как и вы, люди сразу и западные, и восточные – и прямые, и лукавые!

Прежде рассказа о моих домашних делах я признаюсь, что уже посылала в твое имение: и там меня ждало письмо от Леонарда. В этот раз совсем короткое, но полное страстной любви; и он опять прислал мне дары, ларец слоновой кости, наполненный пряностями к моему столу, и шелковую ткань, голубую с серебряными и золотыми блестками, в которую даже неудобно рядиться: она почти прозрачна. Могу только догадываться, как дороги эти подарки.

К великому сожалению, в этот раз Леонард почти ничего не рассказал мне о том, чем сам занимается. Может быть, тебе это известно лучше? Может быть, ты получишь весть от комеса еще раньше, чем до тебя дойдет мой ответ?

Я теперь еще больше убедилась, что Леонард необыкновенный человек: ведь так он откликнулся на письмо, которое я отправила из твоего дома два месяца назад. В этом письме я призналась Леонарду, кто мы с тобой друг другу. Теперь признаюсь и тебе.

Однако я в растерянности: не знаю, какими словами говорить с комесом, особенно когда меня осаждает второй черный кентарх! Ведь ты мне не солгала насчет Валента Аммония? Пожалуйста, не шути такими вещами!”

Феодора писала, забыв о сне, пока не догорела свеча; и тогда она запечатала письмо и, спустившись вниз, отдала его посланцу Феофано, который спал на полу в гостиной, завернувшись в толстый и теплый походный плащ.

Этот юноша встрепенулся от ее прикосновения и сел, пряча письмо в сумку; глаза его загорелись готовностью. Не из греческих ли добровольцев он был? Феодора улыбнулась, положив руку юноше на голову, на каштановые густые волосы.

- Отдохни как следует, - проговорила она, - но потом поезжай быстро, как можешь быстро! И берегись!

Феодора почувствовала вдруг, что говорит неправильно – забыла, как сказать по-русски, и ошибается, говоря по-гречески. Она поднесла пальцы к вискам и моргнула, отгоняя сон.

- Господи, боги наших земель… кто я теперь? – громко сказала она.

Ей показалось, что она потеряла себя безвозвратно. Отважный мальчик, посланец императрицы, смотрел на нее не понимая, хотя и силился понять.

Феодора махнула рукой; только Феофано поняла бы ее сейчас. Она тоже себя потеряла безвозвратно, чтобы сотворить заново – кто мог знать, для какой участи?

- Спи, - повторила московитка юноше, коснувшись его лба. Он тут же лег и заснул.

Феодора несколько мгновений смотрела на него, завидуя. Потом, придерживая тяжелый шерстяной гиматий, – в большом доме было холодно даже в начале весны и гуляли сквозняки, - повернулась и пошла наверх.

* Сатрапия – провинция в древней Персии.

========== Глава 63 ==========

Когда на дороге, которая вела к дому, наконец показался конный отряд, с вишен, яблонь, груш уже осыпался белый цвет; в акантах* дома ворковали голуби, и вся природа, казалось, проснулась для любви.

“Человек только топчет и губит землю, и чем дальше, тем больше!” - подумала Феодора; и только тогда поняла, что слышит стук копыт, не меньше десятка конников. Она ахнула и вскочила со ступеней портика, на которых сидела. Неловко пригладила волосы, без всякого покрывала, и побежала вперед по садовой тропинке, не сказавшись никому; а когда Феодора начала разводить руками грушевые ветви, цеплявшиеся за волосы, то подумала, что скакать к ним могут и разбойники, и солдаты, промышляющие разбоем… и даже турки…

У нее сердце захолонуло; Феодора начала отступать к дому, жалея больше всего, что при ней нет ни ножа, ни кинжала. Если это враги, она дорого продаст свою жизнь и честь… Но ведь у нее дети!..

Она перекрестилась и опять пошла вперед. Будь что будет.

Пока Феодора боролась с собой, стук копыт замер; послышались бодрые мужские голоса, смех… Она сложила руки…

А потом узнала голос мужа, и все вокруг стало добрым и светлым, как будто этот слабый человек мог защитить ее. Феодора засмеялась и опять двинулась вперед. Когда она выступила на дорогу из полыни, то сразу увидела патрикия.

Он, вполоборота к ней, гладил свою лошадь и о чем-то беседовал с начальником своих конников; не спешил домой! Вот мужчины!

Но когда Феодора топнула ногой от ревности и досады, муж тут же обернулся.

Он так счастливо улыбнулся при виде ее, что Феодора стремглав побежала навстречу, смеясь и спотыкаясь; муж схватил ее, и она изумилась, как окрепли его руки. Патрикий высоко поднял ее над головой, потом подхватил под колени и понес к дому, не обращая внимания больше ни на кого из своих людей.

“Как знакомо! Как раньше!”

Вдруг ей захотелось, чтобы муж опустил ее; но ему очень нравилось ощущать себя сильным, и Феодора обняла его за шею, прижавшись к груди. Фома поцеловал жену в голову и крепче обнял; от него пахло потом, лошадьми, полевыми травами и еще чем-то неизвестным - пряным, дразнящим.

Когда муж спустил ее с рук, Феодора всмотрелась в него и увидела, что он похудел и загорел; и это ему не шло. Больше всего Фоме Нотарасу пристало быть белой холеной статуей.

Феодора вспомнила, что рассказывала ей царица: о том, что римляне научились делать самый лучший скульптурный портрет, отражать не каноны, а душу каждого человека во всем ее несовершенстве. Фома Нотарас был точно цезарь – из тех, кого изображали в их величественном и презрительном несовершенстве…

Но он смотрел на нее и улыбался – так любовно, что губы Феодоры сами улыбнулись в ответ.

- Где мои дети? – наконец спросил патрикий.

- Сейчас… сейчас!

Феодора бросилась в дом; и спустя несколько минут появилась оттуда с Вардом и Магдалиной, которая вела Анастасию. Мальчик очень вырос и похорошел за те четыре месяца, что отца не было дома; при виде него патрикий, успевший опуститься на ступени портика, даже вздрогнул, точно не узнал сына. Вард тоже смотрел на отца темными материнскими глазами так, словно не узнавал; но он не боялся.

Наконец Фома встал и простер руки:

- Мой мальчик… иди сюда! Твой отец вернулся с войны!

Феодора поджала губы. Но Вард сорвался с места и бросился к отцу, услышав эти слова; он крепко обнял его колени.

- Отец очень храбрый! – восторженно воскликнул сын.

Глаза родителей встретились высоко над темноволосой головой ребенка; Феодора холодно улыбнулась.

- Твой отец герой, малыш, - сказала она. – А ты, Фома, не хочешь взглянуть на свою дочь? Только не хватай ее, а не то напугаешь: она тебя не помнит.

Когда ванна была готова, муж вдруг пожелал, чтобы Феодора сама его вымыла. Феодора нахмурилась.

- Зачем? У тебя есть слуга.