Феодора грустно засмеялась – как, должно быть, смеялась Феофано, когда писала эти строки.
“Впрочем, воевать мы не спешим: мы тоже очень разумны, не правда ли, дорогая? Мы лишь покоряемся суровой необходимости.
Из Константинополя к нам приезжали гонцы, присланные патриархом: да, именно так! Мы ответили святому человеку со всем почтением и даже провели его посланцев по лагерю. Они долго толковали с Фомой – вот когда пригодился мой брат! У него ум похож на мой, и он так же красноречив, как ты знаешь; но со мной о военных делах посланцы патриарха, тоже священники, говорить не будут, я сносилась с ним только через мужчин-посредников. А наш патрикий, хотя и боялся, произнес такую речь, что впору было бы и Цицерону.
Священники уехали – ты, верно, испугалась за нас, испугалась гнева императора? Напрасно. Ты забыла, что патриарх до сих пор не дружен с государем; до сих пор не простил ему его католических союзников.
Когда же прибудут посланцы от Константина? Думаю, едва ли мы дождемся их в скором времени; если вообще дождемся. Константинопольские шпионы, конечно, между нами пошныряют; в этом и сомнения нет. И Константин наверняка уже осведомлен о мистрийской армии и ее предводителях, о новых деяниях новой Феофано. Но василевс ничего не предпримет: это ему будет слишком дорого стоить. Он знает, что мы на него не пойдем, что мы ему не враги и преданы империи – и хотя он, конечно, не может питать к нам приязни, будет беречь свои силы для Мехмеда.
Конечно, если бы Константин вздумал атаковать нас, он сделал бы это сам, как древние вожди, - но ему никуда нельзя двинуться: он сейчас как никогда нужен Городу и прикован к нему, как раб к галере. Император более не человек – он знамя, которое высоко держат защитники Константинополя.
Довольно о войнах – мы не мужчины. Но сейчас, узнав так много, ты чувствуешь, конечно, что я ничего тебе не рассказала! Я знаю, милая Феодора. Женщина прежде всего захочет узнать о том, как я провожу каждый день, хорошо ли я устроена, как поживает муж, родичи и друзья.
Лагерь наш хотя и велик, но неплохо защищен от чужих глаз – мы расположились в горах, в сутках езды от города. Пока мы не терпим ни в чем недостатка, хотя, конечно, во всем себя ограничиваем: только вина, пожалуй, у нас куда больше, чем нужно. Впрочем, Аммонии скоро это поправят – они неистово отдаются учениям и командованию днем, а по ночам ничто не способно удержать наших великолепных военачальников от возлияний. Особенно Валента – впрочем, я говорила, кажется, что младший Аммоний погибает от страсти к тебе, так что даже забыл своего юного слугу? Ты, богиня тавроскифов, несомненно, мстишь ему, как и всем нам!”
Феодора усмехнулась, но тут же замолчала. Феофано шутила - но это почему-то совсем не походило на шутку.
“Аммонии живут в отдельном высоком шатре, из белой шерсти, как у их предков, персидских сатрапов*, - и твой муж избавлен от их грозного соседства, когда мы не заняты все вместе.
Мы с Фомой живем в другом шатре, как цезарь и августа. Мой Марк помещен с нами, за загородкой, - ты ведь знаешь, конечно, что царскому шатру следует иметь по нескольку отделений и удобства, как во дворце?
Я шучу и преувеличиваю, не пугайся, - но мой шатер и в самом деле самый лучший и самый видный в лагере. Фома доволен. Мне кажется, патрикий доволен уже тем, что набрался отваги поехать вместе с нами: что ж, каждому свершения по его мерке. Его речь перед святыми отцами, однако, действительно спасла нас. Твой муж гордится и припоминает мне это чуть не каждый вечер – когда отдохнет от дневных истязаний, после благовонной ванны, когда мальчик-слуга разотрет все его белое тело. Как и дома, Фома Нотарас не может лечь спать, не приняв ванну: впрочем, я тоже не могу. Нам и Аммониям исправно носят и греют воду – уверяю тебя, что я если и запустила себя сейчас, то немного; а приобрела куда больше, чем потеряла. Вообрази, дорогая: Валент Аммоний теперь мой главный наставник – он учит меня конному бою!
Марк хотя и бывший эскувит, гвардеец императора, не умеет сражаться в седле, а только пешим. Ты помнишь, конечно, как он сложен, - точно статуя копьеносца? Именно такие могучие воины превыше всего ценились, когда мужчины сражались один на один, в незапамятные времена. Теперь, когда солдаты бьются в тесном строю и на конях, подобная мощь больше не нужна – и почти выродилась. Так же, как рыцарские доспехи уступают пушкам и ручным огнестрелам, которые уже в ходу у итальянцев и даже у турок. Валент гораздо тоньше и слабее моего лаконца, но его умения куда полезнее.
Однако я рада, что наша великая империя, наследница древней славы, не увидит времен, когда подлое огнестрельное оружие распространится повсюду – и когда воин станет безразличен к врагу, не будет больше встречать его лицом к лицу и почитать. Тогда воины перестанут понимать, что они творят, великого или ужасного, - и это-то и есть самое ужасное!
Мы деремся с Аммонием от души – наш не то македонец, не то перс щадил меня вначале, и пытается щадить до сих пор; но когда раззадоривается, забывает о всякой осторожности. И я этому рада. Мне кажется, и сам Валент полюбил наши занятия: полюбил меня как бойца.
Впрочем, когда он приходит в опасную ярость, мне приходится бросать копье и скакать прочь – и тогда он спохватывается и смеется надо мной; а потом хвалит. Восточный человек очень опасен своими похвалами; и особенно для тех, кто действительно достиг немалого.
Учти это, дорогая, - я чувствую, что ваши с Валентом пути еще пересекутся, и не раз: он слишком пламенно стремится к тебе, может быть, потому, что ты для него сейчас недоступна. Я вижу это в его черных глазах – когда он помогает мне сойти с коня, когда хвалит, он видит перед собою тебя, а не меня, потому что я единственная благородная женщина в лагере!
Валент учит конной атаке также и Марка, по моей просьбе, - а Фома упражняется в пешем бою, где не может столкнуться с Аммониями; и твой муж неплохо учится, должна сказать. Кажется, я недооценивала его. Впрочем, до настоящего боя никто из нас не узнает себя.
Дай бог, чтобы этого не случилось!
Да, дорогая, я все еще женщина, а не амазонка, и мне все еще ведом страх: великий страх. А поскольку я женщина, и ты тоже женщина, я могу говорить об этом беспрепятственно. Обними меня мысленно и поцелуй, и мне станет легче. Как я скучаю по тебе и твоим ласкам!
Продолжаешь ли ты заниматься гимнастикой, и приучаешь ли к этому сына? Смотри: как вернусь, сама прослежу за вами обоими.
Теперь кончаю, хотя мы не говорили так долго: но у меня уже онемела рука. Днем я ее и так перетрудила – а сейчас глубокая ночь. Твой муж спит сном младенца напротив моей войлочной подстилки, а снаружи в наш шатер заглядывает луна. Я слышу, как за лагерем, за полевыми конюшнями, воют волки; и наши кони пугаются их и волнуются в своих стойлах.
Сейчас выйду успокою моего красавца, а потом лягу спать. Или завтра засну в седле, с копьем в руке, а Валент нечаянно меня убьет. Может, он этому обрадуется?
Если ты тоже бодрствуешь ночью, ложись и засыпай: может быть, мы снова приснимся друг другу!
Но я не спросила тебя о твоих делах - а я жажду услышать все, чем ты живешь, каждую мелочь. Не получала ли ты что-нибудь от Леонарда? Ты знаешь, что его письма для тебя будут доставлять в мое имение: так что смело посылай ко мне.
Мои письма ждут нашего черного комеса в Константинополе, и я до сих пор не знаю, отосланы ли они: какие расстояния разделяют людей! И, всего печальнее, - союзников, которые друг другу больше всего нужны!
Пишу сейчас и не знаю, прочтешь ли ты эти строки, как Леонард, - но я рада уже тому, что высказала душу; и знаю, что сейчас коснулась твоей души. Ты поймешь, что я думаю о тебе.
Фома передает тебе и вашим детям приветы и поцелуи, и можешь быть спокойна за него: по крайней мере, сейчас. Несравненный патрикий еще не торопится домой – но скоро заторопится, несмотря на свои успехи: это такой человек, мы обе знаем, и очутится дома он, несомненно, гораздо раньше меня. Так что наслаждайся пока своей свободой. Гелиайне”.
