- Ильделиндис молода, ее разум не крепок, а познания скудны, сможет ли она истолковать знаки, ниспосланные Первозданным? - Первый из Двенадцати прекрасно видел, как лицо его божества превратилось в гипсовую маску, а глаза даже в сумраке сияли как снег в солнечный день.
- Более того, я хочу забрать ее из храма Нисэ и оставить в Обители, где она росла бы в моих Покоях, - как ни в чем не бывало сказал Благой, поглаживая подошедшего кота.
- Ясно, - спокойно ответил Савл, неотрывно глядя, как животное трется о белые руки, - воплощенному разуму Милосердного доступно намного больше, чем его простым служителям. Как объявить вашу волю? И какой сан возьмет Ильделиндис, придя в ваш Дом?
- Она послушница, а значит пусть остается таковой, пока не изъявит желания принять тот сан, который бы хотела получить.
Савл помолчал.
- Мы не можем так поступить. Достоинства Ильделиндис, несомненно, всем известны, Благословенная Нисэ отличает девушку, но она не отпустит ее, во всяком случае без уважительной причины.
- Даже слово Господне на нее не окажет влияния?
- Слово Господне еще даже не прозвучало, - терпению Савла, казалось, не было предела.
- Ильделиндис нужна Богу, нынешнему и будущему. Пусть она будет oeta aeispa ys adon - Пресвятое Сердце Господне.
Савл даже не попытался скрыть удивление.
- Ваши решения в последние годы все больше загадочны и пугающи. И почти со всеми я не согласен. Ильделиндис не годится ни на роль Судьбы, ни на название Пресвятого Сердца.
- Она прибудет на осенние празднества, тогда я открою свою волю. Савл, тебя должен беспокоить порядок в Ордене, меня же - порядок в собственной душе и в Душе Бога.
- Вы и есть Орден.
Молчание повисло тяжелым грузом, давящим напоминанием, которое снова селилось тягостным ощущением в душе Возлюбленного Бога. Это было мрачное чувство, как древний камень, из которого строили курганы над мертвым безумием. Которое к несчастью могло ожить. Это напоминало о сущности Первосвященника, неясной ему самому, но в тоже время только ему и понятную.
- Пришло письмо от Иоэля, - сказал Савл, когда привычная Луна сменилась другой, знаменуя, что ночь торопится уйти, - пишет, что ныне пребывает в землях, сплошь заросших лавандой и вдоволь пропахших выпечкой.
- Иоэль сбежал из Обители, теперь пишет письма, старательно подсказывая свое место расположения. Даже годовалое дитя уразумеет, что сейчас он в Южноморье. Последовательность Иоэля достойна стать притчей.
- Боится, что вернем его силой, - хмыкнул один из Двенадцати, - вы возлагали на него слишком большие надежды.
- Стоит ли меня винить? Иоэль для меня как родное дитя, столь он похож на меня, еще до того, как я принял венец из мирта и роз. Мне хотелось видеть его таким же величавым, как и себя. Но его побег, не думай, Савл, что он ранил меня или разочаровал - это то, что я сделал бы сам. Он таков, каков и я, и таков, каким я хочу его видеть.
Стоило отпраздновать Медовицы, как хлынул дождь. Он беспокойно стучал в окна и витражи, как будто тревожно предупреждал о чем-то. Обитель разом опустела, и жители ее попрятались кто куда. Серость и тишина, прерываемая ливнем, повисли над Сердцем Ордена.
Широкий альков одной из множества комнат Храма освещался лишь огромным витражом во всю стену; в солнечный день альков превратился бы в причудливую фантазию, раскрашенную и расчерченную множеством красок, сейчас же свет едва струился, и вместо солнечных лучей внизу клубились потемки. Зеленые, красные, голубые, фиолетовые стеклышки в искусных руках из разноцветного хаоса превратились в изысканную работу, с множеством тончайших переходов и прекрасно преданным трагизмом, похожую на божественное откровение. Тысячи кусочков складывались в короткую, но трагичную историю Явленного из Ландерна - Landwean, единственного из всех, кто добровольно отрекся от своей сути ради любви, которая принесла гибель не только ему, но и его подвижникам, которых ныне называли Святыми. Это был единственный пример вопиющего эгоизма, который можно было обнаружить в вероучении о Милосердном. И самый человечный.
Большинство историй о Явленных больше служили моральными назиданиями и чудесными откровениями, нежели рассказами о взаимоотношении божественного и человеческого. Явленный из Ландерна был удивительным исключением, ведь все его благочестие едва ли не исчезло под впечатлением от мирского. Принцесса удивлялась, почему его не предали забвению или не изменили историю и не подали ее в более выгодном свете, но ей поясняли, что забывать его ни в коем случае нельзя, он будет служить назиданием всем, кто решил посвятить себя Милосердному, и всякому, кто придет в Храм*.
Сложенный из светлого стекла Явленный, окруженный сиянием, грустно смотрел вниз, на Принцессу. Чуть ниже него Святые подвергались пыткам, но взгляд их был обращен лишь на своего Возлюбленного, которого скоро сбросят с самой высокой башни города.
Принцессе до его взглядов дела не было, под витражом стояла алтарная часть - миниатюрный город и фигурное представление Святострастей. Каждый месяц представление менялось, разыгрывая ту или иную сценку; нынешняя Луна ставила сцену Предупреждения, где один из Святых сообщал Явленному о готовящемся нападении, но он не поверил, что привело к трагическому концу. Фигурки были вырезаны из дерева, да так искусно и тонко, что вызывали восхищенные вздохи. Ни одно одеяние, ни один лик, ни одно чувство не повторялись, и все тридцать фигурок, выкрашенных в насыщенные цвета, были легко различимы между собой. Принцессе они очень нравились; бывало она приходила сюда или к другим алтарям, садилась и любовалась фигурками часами, изучая их лики, деревянные кружева, складки, головные уборы. Трогать их, конечно, ей запрещали, но теперь ли ей страшиться? И Принцесса бесцеремонно нарушила сакральное представление - грубо схватила фигурки, подчиняя их своей глупой игре.
Трагичная история, в свое время потрясшая весь мир и навсегда лёгшая мрачной тенью на Ландерн, в руках дикарки и безбожницы превратилась в бессмысленный рассказ, сшитый из сказок и мифов, услышанных темным вечером или на берегах далеких стран. Элисайа - возлюбленная Явленного, имя которой уже никогда не дадут детям, горькая судьба которой стала черно-белым смешением - ее оплакивают, ее проклинают; и теперь она, затянутая в багровое покрывало, должна была отыгрывать роль безымянной Королевы из далекой страны, где дворцы построены из чистого золота и драгоценных камней, где великолепные повозки тащат мулы в цветочных гирляндах, а одежды ослепляют богатством и искусностью. Landwean в коричневых одеждах и с нимбом на голове удостоился чести Разбойника, который чинил препятствия Ночному Охотнику и его другу в диких и туманных лесах Иолии, которых играли двое из святомучеников, погибших, защищая своего Бога. Иуне - праведница и ближайшая сподвижница Явленного, названная amoneth - сопрестольницей - вдруг оказалась Ведьмой с Морского Дола, похищающей невинных дев.
Принцесса в задумчивости поковыряла золотую краску нимба Явленного. В другой день ей бы здорово влетело за подобную выходку, и она бы поостереглась трогать фигурки, но сейчас-то ей было все равно. Терять было нечего. Ей хотелось разозлить всех вокруг, чтобы, наконец, разозлиться самой как следует. Принцессе казалось, что именно в гневе и озлобленности есть выход. Более того, разрушительные инстинкты призывали ее крушить все вокруг, так ей хотелось, чтобы Первосвященник проклял день, когда встретил ее в осеннем лесу.
Почти всю неделю она демонстративно сидела в своем эркере в Доме Западного Лика, отказываясь выходить и трапезничать вместе со всеми в обеденном зале. Пищу ей приносили прямо в опочивальню. Но никто, никто! не собирался отчитывать ее или снова читать нотации. Только Савл, когда провожал ее обратно в Обитель, высказался о недопустимости ее поведения, но это было само собой, и без этого Принцесса бы точно сошла с ума. Первосвященник даже не пожелал с ней увидеться. Принцесса была очень разочарована, ведь всю дорогу обратно и вечер в Доме Западных Облаков она продумывала свою пламенную речь, которая, по ее мнению, обязана была достучаться до его совести. Но дни шли, а слова истлевали. В какой-то момент девочку захлестнуло разочарование, а потом отчаяние. Она, было, ушла с головой в беспросветную пучину, но внезапно поняла, что все это время держала голову над поверхностью. Впрочем, волны все равно норовили утопить девочку, и тогда она в душевной глухоте принималась за перевод. Поэтесса из седых веков словно понимала состояние Принцессы, близкое к безумному, и вторила ей древними письменами, полными сочувствия, собственным горем и проклятьями в сторону безразличного мира. Принцесса интуитивно понимала всю гамму чувств, таящихся в чернильных узорах, но воплотить их на бумаге так и не смогла. В гневе она разорвала итог целого дня напряженного труда. Ночи стали для нее настоящей мукой. Глядя на меняющиеся созвездия и неверную Луну, она чувствовала беспросветное отчаяние, ибо не понимала, что ей нужно делать. Звезды сияли, молчали, но она чувствовала - взирали на нее с осуждением. Должна ли она разгадывать их тайны? Должна ли она их забыть? Не упустила ли она свой ключ? Если бы свет небесных светил имел материальную форму, он бы пронзил ее тысячей клинков и копий.
