Noli me tangere

Но ведь сердце осталось,

Сердце, полное жгучей обиды.

Так почему

Не приходишь, будто о том

И знать ничего не желаешь... (1)

Сарсави не стала зажигать лампы, и теперь сгустившийся мрак вечера разгоняли трепещущие огни светильников, и по всему Светлому залу расплывался запах ароматных масел. В неверном и дрожащем свете огней терялась роскошь помещения, его позолота скромно укрылась тенями, но иной раз мгновенной вспышкой ослепляла богатством. Савл медленно обвел глазами стены, воскрешая в памяти давно знакомый интерьер. Стены украшала пойма реки - заросли тростника с пышными метелками, цветущие лотосы, покачивающиеся на воде, белые цапли, бродящие меж зарослей, пестрые птицы, взмывающие в небо - утки, чибисы, кулики. Пол выложен из дощечек разного цвета в причудливую картину из узоров и завитков. Широкие окна, занимавшие почти всю стену, одновременно служили выходом на широкую террасу; обычно половину закрывали расписные панели (в тон комнате на них была нарисована легкими взмахами кисти река, где плыли священные сомы), сейчас они были раздвинуты, и даже жемчужные занавеси подвязали у потолка. Низкие кушетки, столик для чаепития, кресла, подставка для игры в "Ракушки" - все превратилось в бесформенные темные силуэты. Сам он сидел у входа, украшенного резьбой и цветами из золотистой охры, прикрытого плотной вышитой тканью.

Черный кот с чуть приплюснутым носом и белесыми полумесяцами над глазами неторопливо пересек комнату, на минуту остановившись у священнослужителя, и, смешно похрапывая, понюхал подол одеяний. Мотнув круглой головой, снова принялся бродить, подыскивая нужное местечко.

Вечерний воздух, уже прохладный, свободно, без всяких стеснений проникал внутрь. Савл, наблюдавший как сумрак укутывал башни Храма, все же не успел заметить, как легкая синева превратилась в чернила. Впрочем, Благовестный, Первосвященник Ордена, сидевший спиной к пейзажу за окном, не заметил тоже, но ему, похоже, не было никакого дела, его внимание полностью занимала цитра из Цинносы. Небольшой инструмент был изготовлен из темно-вишневого дерева, на корпусе нарисована миниатюра из городской жизни - разряженные горожане собрались на площади у церкви в день праздника. Удивительно безвкусная вещь, напоминавшая о мирской жизни и, по мнению священнослужителя, ее не годилось хранить в Доме Извечного Покоя. Пальцы с плектрами торопливо пробегали по струнам, то зажимая, то задевая их, заставляя разливаться звуками, складывающимися в грустную мелодию. Савл уловил знакомые нотки "Покинутого дома". Он не брался оценивать музыкальный талант Господина двух горизонтов, просто сидел, скрестив ноги, и ждал.

Начинать разговор никому из них не хотелось, а нужно было, и нужно было в первую очередь Савлу, попросившему аудиенцию. Но и разговаривать даже не о чем было. Высказывать очевидную мысль, что скоро празднование Медовиц подойдет к концу, было бессмысленно, глупо и очевидно, Благостный и без него это поймет. В этом году он решил не спускаться из своих Покоев, чтобы принять участие в нехитром праздновании, дававшему отдых разуму. Упоминать о неудавшемся побеге Принцессы не хотелось еще больше. Савлу до смерти надоело высказывать главе Ордена свое недовольство (и недовольство остальных Двенадцати) нахождением здесь девочки, и еще больше (еще больше чем до смерти) слушать уже выученные ответы Первосвященника. Недовольство служителя усиливалось еще тем, что ему пришлось самолично отправляться за беглянкой, прервав тем самым свои молитвы. Но это возымело действие, и Принцесса-Священница, не сопротивляясь, отправилась в Обитель. Смотреть на нее было поистине страшно, но бесстрастный Савл все равно попенял ей.

Благовестный скользил пальцами по струнам и допускал ошибку одну за другой, но Савла таким было не пронять. Первосвященнику не нужно было даже поднимать голову, чтобы увидеть, как священнослужитель сидит с неестественно прямой спиной. Собранный и строгий. И как следит за каждым его движением, буквально прошивая взглядом насквозь. Ожившая иллюстрация из священных книг, живая фреска с церковных стен - с его ликом изображали святых, ангелов, величественных мучеников и несгибаемых проповедников.

Если бы не Савл, Орден, наверное, развалился бы уже давным-давно. Все-таки Благовестные никогда не отличались здравым рассудком. А Первый из Двенадцати, который постоянно пребывал в Зале Умягчения Сердца, наоборот отличался и здравомыслием, и добродетелями. Он носил исключительно рабочую темно-синюю тунику и широкие коричневые штаны, презрев богатые одеяния, из-за чего он часто вступал в пассивное противостояние с Исповедницей Адой, но никому никогда бы не пришло в голову спутать его с простыми послушниками. Превыше всего он ставил церковные догматы и дисциплину, а мудрость и спокойствие не давали ему превратиться в безумного фанатика. Смелым, но правдивым заявлением служило мнение, что из всех членов Ордена он был самым уравновешенным.

Неизменно Первый, и это без всякой ревности или недовольства признавало все высшее священство, он вел за собой Длани Господни, положив свою жизнь, душу и судьбу на служение Милосердного, был его осязанием в мире материальном, от которого Божество по своей воле навсегда было отрезано. Не было в нем ничего, что говорило бы о его человеческой природе. Он с утра до вечера проводил время в Храме, где следил за совершением таинств или исповедовал прихожан. И ничего не происходило в Обители без его ведома, и воля его была не нарушаема, как воля самого Первосвященника. Любой в Обители и во всем Ордене мог поклясться, что он нес ответственность за каждый вздох, делаемый в храмовом комплексе. Его строгость и справедливость восхищала всех членов Ордена, и многие буквально преклонялись перед ним, видя в нем воплощение мудрости Милосердного. И он всегда предвосхищал все пожелания и распоряжения Первосвященника.

И, по словам Принцессы всегда нудел и нудел. Первосвященник обычно не поощрял грубость девочки, но в данном случае вынужден был согласиться. Строгость вынуждала Савла сыпать безмерным количеством нотаций и истин. Страдало от этого даже воплощение Бога.

А говорить надо было. Таддео уже успел пожаловаться ему на несносное поведение и утверждал, что девочка одичала. Савл старался не принимать участие в воспитании девицы, полностью перекладывая ответственность на плечи Первосвященника, который собственно и притащил ее сюда.

Глаза, горевшие темным пламенем веры, как у архангелов с фресок (отчего даже Благовестному порой становилось неуютно) неотрывно наблюдали за склонившимся Первосвященником. Каштановая прядь выпала из небрежного узла на затылке и легко коснулась белой напудренной щеки. Белую тунику с золотым орнаментом по краям ворота закрывала накидка нежно-зеленого цвета, расшитая цветами, чьи рукава были подвязаны у локтей. Каким бы не был Савл, но всегда выше своей личности он ставил не Бога, а Первосвященника, вложив в него свою жизнь. Пожалуй, он уже и позабыл, как жить без него, не долг и не судьба, а самое странное и сложное решение - раствориться в ином. Разница между Савлом и всеми остальными людьми заключалась в том, что один человек жертвует своей личностью в угоду другому человеку, тогда как священнослужитель никогда не видел в Первосвященнике человека. Всего лишь маску, за которой скрывается Бог. Прекрасное лицо Благовестного для него было всего лишь иконой.