Я проснулся и до самого утра не мог больше сомкнуть глаз. Рой мыслей жужжал вокруг головы. Внутри меня что-то неистово кричало: «что ты намерен делать?!».

Оказывается, убить лишь то, что является каким-то «образом», все равно не поднималась рука. Из глаз текли холодные слезы, не способные остудить раскаленную жаром душу. Не знаю, когда мне суждено будет вернуться в свой мир, то повернется ли у меня когда-нибудь язык признаться той, настоящей мисс Элене, что пришлось ради нашей любви, точнее — ради спасения собственной шкуры, убить ее двойника? Не знаю…

Всю оставшуюся ночь думал над вопросом: как это сделать? Может, взять ружье, притаиться в кустах и выстрелить, когда она будет проезжать мимо?

Это подлость.

Подсыпать яд в еду?

Это низость.

Да я к тому же не знал, в этой чертовой сказке яд вообще действует или нет?

Дождаться, пока она будет спать и внезапно нанести удар?

Но в таком случае необходимо как минимум находиться в ее спальне.

Всю ночь я ворочался с боку на бок. И лишь к утру пришел к решению, что убийце и жертве не избежать встречи лицом к лицу. Вздремнуть больше так и не удалось. Было страшное ощущение, что все вокруг с шумом и грохотом катится в черную бездну…

Винд был уже готов к путешествию и громко фыркал, отгоняя назойливых мух. Он был так похож на моего настоящего Винда, что я не выдержал и ласково погладил его по гриве. Он еще раз фыркнул и покорно склонил голову. Я залез под сюртук, нащупав там рукоять пистолета. Мертвое, холодное, жестокое ко всему железо. К горлу подступали горькие комки, которые приходилось заглатывать обратно.

Что я ей скажу? Как посмотрю в глаза? Что буду чувствовать перед тем, как нажать курок?

Я боялся этой встречи больше, чем тех ужасных ночей — всех вместе взятых. Мой ум сложно переваривал мудреные слова, такие как «проекция», «образ», «квазипространство». Он чувствовал и понимал лишь то, что представлял ему обманутый взор. А перед взором плыли живые цветы, живые деревья, живые небесные облака. И тогда ум, пытаясь успокоить самого себя, усиленно твердил: «все здесь ненастоящее!». Я усердно внушал себе, что буду стрелять лишь в нарисованную мишень. Чертовски-искусно нарисованную…

Запах леса совершенно не чувствовался. Все мои движения были медлительными и неторопливыми. Пытаясь оттянуть давно предначертанный момент, я только еще больше мучил себя. До замка барона Стинвенга становилось все ближе. Знакомые места отмечали собой расстояние. Мозг продолжал работать на полную мощность, как заведенная паровая машина, и выдавал мне каждые несколько минут одну и ту же фразу: «Успокойся! Это всего лишь фантом! Фантом! Она даже не почувствует боли!». А может… все-таки почувствует? Барон Маклин конченый солипсист. Для него все вокруг — фантомы. Как же! Он уже наполовину божество. А презренный материальный мир всякое уважающее себя божество считает своим личным вздором.

Нет. Нельзя тянуть время. Это все равно, что тянуть нервы. Надо быстрей! И я пришпорил Винда…

Мрачный-мрачный день на залитом светом небе… Солнце, повисшее прямо над головой, уже не горело, не светило, не пробуждало былых чувств, облачившись в траур моих личных скорбей. Небо все еще казалось голубым, но сама голубизна — лишенной цвета и самой жизни. Вместо пения птиц — механические звуки некой заведенной шарманки. Запахи леса ничем не отличались от обыкновенного смрада. Если сказать откровенно, то я еще в большей степени чувствовал себя этим самым фантомом — иссохшая телесная оболочка, надетая на кости и накаченная простым воздухом вместо души.

И все-таки: что я ей скажу?

Неужели у меня поднимется рука, не произнося ни слова, нанести этот удар?

А впрочем, что говорить, если проекция (черт, где он откопал это слово?) не способна ни понять, ни осмыслить? Тогда я, наверное, буду разговаривать со своей совестью, принявшей обличье мисс Элены. А она только будет делать вид, что боится, переживает, кричит от боли и умирает… Понятие реального, полуреального, иллюзорного и абсолютно несуществующего так перемешалось в моем сознании, что я с трудом мог провести между ними четкую грань. Тем более, если этой грани никогда не существовало.

На душе было погано до омерзения. И я испытал лютую ненависть к самому себе.

Вот показалась знакомая поляна — та самая, где произошла наша первая встреча. Старые воспоминания кольнули внутри.

Я вдруг вздрогнул, крепко сжав поводья. Чуть не крикнул.

Прямо навстречу ехала она…

Та же улыбка, те же глаза, те же заигрывающие с солнцем локоны волос. В одно мгновение я позабыл про всякие проекции, притормозил Винда и отвел в сторону виноватый взгляд.

– Здравствуйте, Майкл.

Я лишь кивнул, чувствуя, как закипает кровь, как тело и душа борются за независимость друг от друга.

– У вас что, сегодня особое расписание для прогулок? Вы, помнится, никогда не приезжали в такую рань.

Я молча разглядывал румянец ее лица: хоть краем мысли почувствовать, распознать эту гениальную подделку, и на том успокоиться. Но не почувствовал и не распознал. Душа готова была поклясться, что передо мной та самая мисс Элена, которую я знал с первой минуты нашей встречи. Ум сурово противоречил: «вспомни, что ты видел на могиле у Маклина… вспомни зверей… вспомни, что иного пути все равно нет…». Вот это я, однако, быстро вспомнил.

Злой гений, будь он проклят! Сотворить фальшивый мир, где никакую вещь практически невозможно отличить от подлинника!

– Мне кажется, вы нездоровы, у вас такой убитый вид…

– Д-да… мисс Элена, слабое недомогание.

С минуту мы ехали вместе. Молча. Тихо. Я несколько раз взглянул на нее в профиль и получил несколько болезненных уколов в самую сердцевину души. Рука периодически лазила под сюртук, нащупывая пистолет, эту металлическую игрушку, забавой которой служили жизни и смерти людские.

Как начать? Что ей сказать перед этим? Может, внезапно вытащить пистолет и…

Казалось, я никогда не решусь. Господи, если ты есть, не приведи еще кому-нибудь испытывать такие муки!

– О чем вы думаете, Майкл? — в ее голосе скользнула грустинка. Она хорошо улавливала мое настроение.

– Сам не знаю. Наверное, о том, как мимолетна человеческая жизнь, и как мало в ней хорошего.

– Поглядите, какая замечательная белка! — она указала рукой на далекую ветку сосны.

Белка выглядела и впрямь замечательно: вся в рыжих золотистых шелках, с расфуфыренным хвостом и затаенным ехидным голоском в глазах. Что-то поспешно грызла, не желая ни с кем делиться.

– А вы говорите: мало хорошего… Вы, наверное, чем-то сегодня огорчены, Майкл. Я не буду допытываться, что вас тревожит, но хочу сказать одно: любая, абсолютно любая печаль когда-то пройдет, не грустите. Сегодня пасмурно, а завтра обязательно выглянет солнце.

Как она говорит! Я вдруг понял, что вместе с этими словами в мое сознание просочилась тревожная мысль (впрочем, мысль эта пыталась просочиться туда и раньше): может все-таки ТЕ, кто находятся ЗДЕСЬ все же способны в некоторой мере думать и переживать самостоятельно?

Нет! Надо гнать от себя всякие сантименты! Надо быстро кончать с этим делом и возвращаться в нормальный мир. Рука вновь сжала холод пистолета…

– Майкл… — не знаю по какой причине, но она вдруг посмотрела на меня несколько смущенно, опустив глаза сразу, как только я поймал ее взгляд.

– Что?

– Я долго готовилась к нашему сегодняшнему разговору, и должна вам кое-что сказать… — опять смущение, и опять опущенный взор. Может, испугалась? Может, учуяла мои тайные помыслы?

Я похолодел. Потом долго молчал, ожидая ее дальнейших слов. Время ползло издевательски-медленно, каждая секунда цеплялась за мои нервы. Время — как стихия. Бывает тихим, лишь немного ветреным, почти незаметным. Бывает бурным, словно перекаты могучей реки, и при этом шумным, грохочущим. А иногда оно становится каким-то колючим, как проволока с нанизанными на нее шипами. Одна секунда — один маленький шип. И вот эта проволока медленно-медленно протягивается через твою душу…