Но ничего этого я не сделал. Просто сидел, обхватив голову руками, окончательно сломленный духом, недоумевающий, раздавленный и обреченный. Мой гость вновь заговорил:

– Барон Маклин сказал: вы обязаны купить портреты и повесить их у себя в гостиной.

Как изменился его голос! В нем не было и духа того сервилизма, той рабской угодливости, что ластилась передо мной минуту назад. Каждое слово звучало как приговор. Он мне приказывает?

Я посмотрел в его глаза, в них — пустота, в пустоте — обледенелый взор умершей души, которая надела на себя еле живую плоть. Кто он, этот юродивый Чарли?

Я уже был не в силах бороться. Язык онемел, мысли притворились спящими. Позже Голбинс утверждал, что по моему личному распоряжению он отсчитал Чарли соответствующее количество шиллингов и повесил портреты на их прежнее место. Еще позже, анализируя произошедшее, я пришел к выводу, что в тот момент находился как бы под гипнозом. Мою волю словно парализовали. И еще я понял то, что звери являлись истинными хозяевами Менлаувера. Они были неуничтожаемы…

Потом я часа два бродил по коридорам. Мои ноги старчески шаркали по полу, и этот звук, свойственный только привидениям, долгим эхом блуждал по замку, — замку, в котором сон и явь были уже неотличимы друг от друга, в котором бредить и мыслить здраво являлось занятием одинаково бесплодным, если не сказать — одинаковым, в котором люди и звери, добрые ангелы и отвратительные демоны, мельтеша перед взором, стали почти нераспознаваемы. Нет ни тех, ни других, ни третьих. Есть только Маски Людей, Маски Зверей, Маски Ангелов и Маски Демонов. И не поймешь, что скрывалось за этими масками.

Я устал…

Я смертельно устал…

Моя память, всегда склонная к лености и скорой забывчивости, в экстремальные, стрессовые минуты жизни, подобно пластинке с серебром, обретает способность запечатлять происходящее вокруг до мельчайших деталей. Поэтому сейчас, излагая эти строки, мне даже не приходится о чем-то напряженно вспоминать. Кошмарные образы прошлого устойчивым туманом до сих пор стоят перед глазами, причем — в самых выразительных красках, которые я пытаюсь передать словами блеклой человеческой речи. Уже несколько раз бунтующие внутренние силы побуждали меня бросить всю эту бессмысленную писанину, от которой никакого проку бумажному пророку, только трата времени. Неразумная трата листов и времени. Если первое предоставлено мне в изобилии, то второе, нечто аморфное и вряд ли вообще реальное, секунда за секундой, капля за каплей, строчка за строчкой убегает в какую-то ненасытную бездну. Перо в моих руках становится крайне ленивым — виляет, сонно клюет в чернильницу, шалит, почесывая за ухом. Слова рождаются с большим трудом, нередко в муках. Холодные строки, испортившие девственную чистоту бумаги, внушают лишь дремоту и апатию. Быть может, я слишком аггравирую свое состояние: оно приходит лишь время от времени, как нечистый дух, который побродит-побродит и убегает восвояси…

Можно было бы вкратце изложить суть дальнейших событий и поставить точку. Но все повествование получилось бы тогда изломанным и каким-то неполноценным. Нет, хотя бы из чисто человеческого упрямства, сделав вызов собственной лености, я все-таки решил дописать свою исповедь. До конца. А там уж судьба распорядится ей, как сочтет нужным.

Итак, на чем я остановился?.. Ах, да! Сцена с юродивым Чарли. Театр безумия продолжается. То, что сумасшедший утверждал о своем личном знакомстве с бароном Маклиным, меня мало беспокоило. Но вот портреты… Помнится, я тогда переспросил всех слуг, где он вообще мог их взять, и были ли у полотен копии. Ответы оказались немногословны, а взгляды недоумевающи. Через гостиную я стал проходить как через камеру пыток. Казалось, они пожирают меня своими нарисованными глазами. В их звериных зрачках (если всмотреться в самую глубину двухмерных изображений), где-то там, в мнимом третьем измерении раскрашенных полотен, искрился потусторонний огонь. Из другого мира. Из другой действительности. Там, в инфернальности, он полыхал ярким пламенем, а сюда пробивались лишь холодные отблески этого огня. Может, то были просто отраженные солнечные лучи — не знаю. Но я не мог и пяти секунд смотреть в сторону портретов, опасаясь, что они вот-вот зашевелятся. Образы (или образа) черной маклиновской фантазии. В моральном плане я себя чувствовал полностью раздавленным, став рабом собственного страха. Дала о себе знать и моя старая подруга, тахикардия. Мы с ней дружим уже лет пять или шесть. В эти дни ее «ласки» стали особенно чувствительны. Патогенное чувство полной беспомощности, незащищенности, а главное — непонимания что со мной происходит, физически давило на тело.

Я страшно боялся предстоящей ночи.

И весь вечер ходил в полной прострации, умоляя свой здравый рассудок дать хоть какую-то подсказку. Религия материалиста, вера в законность и порядок вещей была подорвана если не окончательно, то основательно. Сохранялась еще надежда, что здравомыслие вот-вот возьмет реванш, а логика, вывернутая наизнанку, примет наконец человеческий облик.

Мне вдруг стало намного легче!

И это внезапное облегчение пришло после того, как я решил продать Менлаувер. Продать вместе со всеми потрохами: его тайнами, мрачными чуланами, куклоподобными слугами и этими идиотскими портретами. Большой трехэтажный театр абсурда, куда меня ангажировали играть самую презренную и ничтожную роль. Иногда возникало подозрение, что мои слуги, одетые в личину добродетели, просто разыгрывают меня. Не было уже доверия ни к кому: ни к дворецкому, ни к миссис Хофрайт, ни тем более к ее внучке. Эта странная, двинутая умом девчонка и ее куклы стали действовать на нервы.

Неужели никто из них по ночам не слышал, как я кричал и звал на помощь? Казалось, на кладбище все бы перевернулись от моих истерических воплей. Все это происходило во сне? Хорошо, пусть так. Но почему никто из них не удивился, когда портреты зверей, словно и впрямь воскреснув, оказались в саквояже у этого уличного проходимца Чарли? Такое ощущение, будто они ожидали этого. И вообще, в поведении слуг я начал замечать что-то неестественное, поддельное: какая-то бутафория мимики, жестов, движений. Искусственные голоса и стеклянные взгляды. Или… все это самовнушение? Да нет, вздор! Конечно, вздор! Я просто переутомился, и хрусталики моих глаз потеряли способность отчетливо воспринимать окружающий мир. Надо отдохнуть. Отдохнуть и еще раз над всем подумать.

Выход из тупика имелся только один: продать замок, купить какое-нибудь спокойное имение на другом краю Англии, а лучше — на другом краю вселенной, и увезти туда мисс Элену. Вспомнились издевательские слова графа Каллистро: «вам не кажется, мистер Айрлэнд, что цена за имение слишком занижена с моей стороны?».

Итак, я дал себе твердое обещание на днях съездить в Лондон и опубликовать во всех газетах объявление. А этой ночью решил вообще не ложиться спать. Если для одних утро считается вечера мудреней, то для меня утренние часы, не вникая в их мудрость, казались попросту безопасней. Я надеялся, что их целебные солнечные лучи отгонят от меня маклиновские кошмары. Томас в молодости обычно говорил: «надейся, что тебе остается?».

Вдруг я вспомнил Мэтью. Мой верный кучер Мэт! Вот единственный человек, которому можно полностью доверять. Он пришел сюда вместе со мною из внешнего мира, и я знаю его уже пять лет. Мэт, дружище, как же я мог забыть про тебя? И тут в голове у меня созрел один план…

Внешне я пытался выглядеть таким же спокойным и даже слегка высокомерным, чтобы слуги не смогли распознать моего внутреннего ничтожества. Но эта нелепая маска равнодушия превращала меня лишь в ходячую мумию, подобно призраку, слоняющемуся по замку — бесцельно, почти беззвучно. Весь вечер, играя в жизнь, я отдавал слугам какие-то распоряжения, сам не особо вникая в то, что говорил. Попросил миссис Хофрайт, чтобы она сварила мне черный-черный-черный кофе, мою бессонницу в жидком виде. Как-то, увидев дворецкого, я неожиданно задал ему вопрос, который хотел задать уже сотни раз: