Джон от изумления даже подпрыгнул со скамьи и вытянул указательный палец вверх.

– Вслушайтесь! Вслушайтесь, какая глубокая мысль: за вечером наступит ночь! Оно — Философ!

Раздался дружный хохот, а тот продолжал:

– Давайте не будем его вообще кормить! Если Оно поголодает еще несколько дней, представьте, какие ценные мысли он станет изрекать! Мы все станем философами!

Моя душа продолжала хранить спокойствие: ни обиды, ни злости, ни обычного для таких случаев желания когда-нибудь отомстить. Я просто не признавал в них людей: какая-то недоделанная Богом раса. Пусть копошатся в своем навозе, если им это нравится. Пусть изображают из себя царей и рабов. У них, кстати, это неплохо получается.

Прошло какое-то время. На улице уже дремала ночь, развалившись своим черным брюхом по кварталам и улицам Манчестера. Маленькое квадратное оконце, изрезанное металлическими прутьями казалось простой дырой, в которой тлело несколько искорок звезд. Я все-таки не смог полностью избавиться от внутренней тревоги, хотя находился, вероятно, в самом надежном убежище из всех существующих. И тревога эта возникала не по причине какой-то реальной опасности, а скорее являлась отголоском, реминисценцией минувших ночных кошмаров. Все было где-то далеко-далеко: Менлаувер, портреты зверей, мои чудаковатые слуги и… к сожалению, мисс Элена. Последнее время я все реже о ней вспоминаю. Тьма, воссевшая на трон в моей душе, пыталась всячески загасить еще тлеющий огонек человеческой любви. Пожалуй, если у меня еще хватало терпения жить, то только благодаря этому огоньку.

Я подошел к тюремному оконцу и попытался хоть отчасти заглянуть во внешний мир, но там уже ничего нельзя было разобрать, кроме далеких и ко всему безразличных звезд. Окно находилось довольно высоко, и мне удалось разглядеть лишь маленький осколок неба. Из какой-то недосягаемой глубины, точно со дна океана, пронзив толщу воды, до моего слуха донесся едва различимый бой башенных часов. И вдруг — абсолютная тишина…

Может, я неправильно выразился: тишина была не только на улице, а вообще — вокруг. Такое чувство возникает, если у человека заложило в ушах. Заключенные вдруг резко замолкли: ни ругани, ни матов, ни какого то ни было шума. Странно…

Я медленно повернул голову…

Вот это был удар!!

Мощнейший психологический нокаут!

Я закричал. И мой одичалый крик до самой хрипоты пытался развеять пришедшее наваждение. Руки вцепились в пустоту воздуха. Я не хотел, всеми усилиями рассудка не хотел верить в происходящее: кроме меня в камере больше не находилось ни одного живого человека. На скамейках за игральным столом сидели уже знакомые мне гипсовые скульптуры — без жизни, без движения. Пламя еще тлеющей свечи скупо озаряло их белые, словно измазанные мелом, лица. Более мертвые, чем лица покойников. Джон замер с полуоткрытым ртом, так и не завершив какую-то фразу. Чума мертвой хваткой держал огромное количество карт похожих на веер. Его стеклянный взор, лишенный зрачков, случайно был направлен в мою сторону. Глиста, вероятно, хотел почесать себе затылок, но рука окаменела, едва он успел занести ее над головой. И теперь он чем-то напоминал больного эпилепсией, скрюченного очередным приступом. Время остановилось, и внезапный паралич разбил все вещи и личности.

Театр закончился. Куклы сломаны.

Еще на что-то надеясь, я подбежал и принялся их тормошить: тела были твердые, словно вмиг замерзшие до абсолютного нуля. Единственной нетронутой осталась одежда — эти мерзкие лохмотья, так неуклюже сидящие на скульптурах. Кишка (черт, ну и прозвище!) вдруг потерял равновесие и грохнулся на пол. Не разбился на части, не очнулся — продолжал лежать в той же позе с поджатыми под себя ногами и вытянутой вперед левой рукой, указывающей в сторону бессмысленной пустоты. Ни у кого на лице я так и не смог различить ни единой кровинки, будто они никогда и не были людьми.

Манчестер… город, где правит здравый смысл… я медленно, но верно сходил с ума…

Подойдя к двери, я со всей силы, на которую только был способен, принялся колотить по ней, крича:

– Охрана! Ох-ра-на!!

Но тут же осекся… Надо замолчать и притаиться.

…стояла на редкость темная ночь. Луна умерла. Звезды кто-то стер с неба, оставив лишь некоторые из них на память людям. Ночные огни города горели тускло, излучая сонливый свет. Городские здания ночью выглядели громоздкими привидениями со множеством темных глаз-окон. Все спали. Все были мертвы. Между сном и смертью никто не чувствовал разницы. По бесконечно-длинному и бесконечно-запутанному лабиринту улиц то там, то здесь встречались неподвижные скульптуры людей. Изящные, надо заметить, скульптуры. Они уже никуда не спешили, ни о чем не думали, не испытывали ни радостей, ни огорчений, и вообще — никем не были.

Кое-где по улицам слепо бродили конные экипажи — направлялись куда глаза глядят. Ими уже никто не управлял: застывшие кучера и люди в каретах, похожие на те же статуи, больше не производили ни единого движения. На некоторых домах горели фонари. И, если бы не они, земля выглядела бы такой же черной, как небо.

Впереди всех бежала рысь в своем знаменитом английском смокинге, ее цилиндр слегка покачивался, но как и прежде, умудрялся не слетать с головы. Легкой трусцой на всех четырех лапах ее почти догонял медведь. Яркое, перенасыщенное цветами, почти королевское платье даже в ночи выглядело великолепно. Когда медведь пробегал мимо очередного фонаря, линзы его очков начинали блестеть. Неподалеку от него вертелся волк, передние лапы которого постоянно путались в собственном галстуке. Свинья и бегемот, как более неуклюжие и менее подвижные создания, тащились где-то позади, обгоняя лишь плешивого кота. Кот, прижав хвост к земле, замыкал шествие и постоянно мурлыкал себе под нос: «Печень моя! Моя!».

– Господа! Этот глупец опять захотел спрятаться от Хозяев Мира! Он заставляет нас мотаться чуть ли не по всей Англии! Скажите, господа, можно ли его после этого назвать интеллигентным воспитанным человеком? — Рысь повернула голову и задала этот вопрос всем остальным.

– Ни в коем случае! — отозвался волк, его голос был перемешан со специфическими чисто-волчьими завываниями, от чего казалось, будто он скулит от какой-то обиды. — Вот вам мое мнение: это крайне невоспитанный человек! Крайне!

– Вообще, все эти Гости ведут себя странно! Ведь им, а ни кому другому, выпала честь стать жертвой для Хозяев Мира, — произнесла свинья с искренним изумлением. — Зачем, спрашивается, они вообще к нам пожаловали, если так усердно пытаются убегать?

Кот продолжал что-то невнятно мурлыкать, кроме того, его слова были совершенно неразличимы из-за топота множества лап. Вся компания обходила стороной застывшие статуэтки людей, совершенно не обращая на них внимания, и направлялась по вымершим улицам Манчестера к центральным кварталам.

– Господа, стойте! — взвыл волк. — Я чую его следы… ясно чую следы! За мной! Он очень-очень близко. Кажется, неглубоко под землей.

Я чувствовал Отчаяние и Безысходность — как две медленно двигающиеся навстречу огромные стены, как две клешни огромного монстра, между которыми ты беспомощно мечешься. И никакой надежды. В плоть вместо души вселился ужас. Внутри все горит, в глазах все меркнет. Находясь уже за гранью безумия, я бегал по тюремной камере, переворачивал нары, пинал эти никчемные человекообразные скульптуры и кричал только одно:

– Нет!! Я не хочу умирать этой паршивой смертью! Боги! Сделайте что-нибудь!

Боги были явно заняты чем-то другим или задремали в своем скучном раю. Я чувствовал, что оставлен всеми, оставлен даже собственным рассудком, который был бессилен придумать хоть что-то для моего спасения. Отчаяние и безысходность! Это кошмар из кошмаров!

С некоторой надеждой я посматривал на железную дверь камеры. Какова ее толщина? На сколько замков заперта? Может, все-таки выдержит. А если…