– Бред!!

Это Манчестер. Многолюдный город, где у власти стоит здравый смысл. «Не сходи окончательно с ума», — приказывал я себе. «Не опускайся до уровня идиота, ниже опускаться уже будет некуда.». Надо постараться уснуть, и тогда все пройдет. Я закрыл глаза и принялся заново открывать таблицу умножения.

В дверь раздался резкий, неприятный стук… Чуть не закричал, словно стучали по моим нервам.

– Кто?!

Появился камердинер здешнего хозяина, здоровенный деревенский парень с широким веснушчатым лицом и какими-то водорослями вместо волос.

– Извините, мистер Айрлэнд, меня послали спросить: может, вам что-нибудь нужно?

– Спасибо, мне уже давно ничего не нужно.

Кажется, его озадачил такой ответ, и он скрылся с недоуменно поднятыми бровями.

Мне становилось все хуже. Душа металась в тесном теле, опаляемая жгучими помыслами. Тревога нарастала: и тем больше, чем ближе чувствовалось пришествие вечера. «Надо было попросить у него хотя бы валерьянки», — мысль была разумная, как всегда запоздалая и в конечном итоге ничего не значащая. Наконец, уставший от бессмысленного продавливания дивана, я поднялся и вышел на улицу.

Городская суета чем-то походила на заводную карусель. Прямо через дорогу находился трактир под названием «Жареный поросенок». Над дверями висела типичная для подобных забегаловок надпись: «Господа проголодавшиеся! Только здесь вы насытитесь по-настоящему! Все остальное — мираж!». А на крыше красовалась вырезанная из дерева физиономия хорошо откормленной свиньи, которая подмигивала прохожим одним глазом, раскрыв при этом пасть. Правда, не поймешь: то ли от аппетита, то ли от недоступной нам поросячьей радости.

Я вздрогнул… И в тот момент понял, что болен всерьез. Любые, даже самые отдаленные ассоциации с тем, что творилось в Менлаувере, вызывали у меня шок. Это примерно то же, как однажды тонувший всю оставшуюся жизнь боится воды, что бы в ней не отражалось — хоть золотые башни с хрустальными куполами.

Основа всякой суеты — движение — окружало меня со всех сторон. Спешили люди, спешили лошади и колесницы, спешили бездомные собаки. Даже дрейфующие в небе облака, и те куда-то торопились. Но никто не был в силах угнаться за бегом самого времени. Подумать только: две маленькие стрелки, соревнующиеся наперегонки, вращали вокруг себя целую вселенную. Наверное, она так и будет вращаться, ни на секунду не остановится, пока не слетит с собственной оси и не свернет себе шею. И тем не менее…

Тем не менее, я в этот момент завидовал всякой твари под небом за то, что она имеет способность просто радоваться жизни. Теперь немного лирики. Если жизнь вокруг — лишь затянувшийся спектакль с красочными декорациями, если я всего лишь скучный зритель этого спектакля, то надо полагать… Когда-то опустится занавес. И кончится последний акт. И в глазах наступит тьма. А руки мои будут сложены в жесте вечных аплодисментов этому глобальному представлению…

Солнце уже задевало собою крыши домов, оседая все ниже и ниже. Созданное из раскаленного железа, оно тянулось к намагниченному горизонту.

Тревога… тревога… тревога…

Но почему?

Неужели… (мне даже стало смешно от столь нелепой картины) неужели звери прибегут сюда и, расталкивая толпу изумленных людей, станут гоняться за мной по городу? Что за дурь? Ведь всякому безумию есть где-то предел!

Почему же тогда так тревожно в груди?

Толпа людей! Вот мысль, за которую следовало бы зацепиться! Этой ночью мне необходимо находиться среди людей. Но как?.. Ночные клубы и притоны отпадали: укрытие слишком ненадежное, да и не люблю я их. Ага, кажется, имеется идея… нужно было только решиться на одну отважную глупость. Минут пять я находился в сомнениях, колебаниях, неуверенности. Потом нажевал во рту слюны, демонстративно плюнул и твердым шагом направился по тротуару, увидев на его конце полицейского.

Он стоял на одном месте, никуда не двигаясь, даже не особо усердно вращая головой: вероятно, находился на посту.

– Господин полицейский!

– К вашим услугам, сэр. — Почтительный кивок головы, военная выправка, мягкий учтивый тон чем-то напоминали моего дворецкого Голбинса, будь он неладен.

Так, первый шаг сделан. Самое сложное теперь — шаг второй.

– Господин полицейский, тут такое дело… только постарайтесь понять меня правильно. Я вас очень прошу об одном одолжении, которое не составит для вас абсолютно никакого труда, даже наоборот — немного развлечет.

– Пожалуйста, выражайтесь яснее, сэр.

– Как бы это сказать… в общем, посадите меня на одну ночь в тюрьму. Только не в одиночную камеру!

Он молчал и глядел. Глядел и молчал. Вероятно, люди впервые обращаются к нему с такими безмозглыми просьбами. Потом переспросил:

– Что?

– Всего на одну ночь, будьте любезны!

– Вы от кого-то скрываетесь?

– Да! Да!

– Опишите приметы преступника. Вы его знаете?

Вот тут я дал промах. Горячая голова кипит чем угодно, только не соображением. Надо было экспромтом выдумать образ какого-нибудь маньяка, но я, поддавшись искренности, откровенно выпалил:

– Звери! Они снова хотят меня растерзать!

Он еще пытался говорить со мной, как с нормальным человеком, и недоумевающее переспросил:

– Вы содержите диких зверей? Вы из цирка?

– О, это долгая история, господин полицейский! Я болен! Болен! Мне не надо было открывать дверь в старый чулан! Он проклят!

Представляю теперь, как это выглядело со стороны. Полицейский наконец понял, в чем дело и, пока еще сохраняя вежливый тон общения, произнес:

– Извините, сэр, вам надо обратиться к доктору.

– Ну неужели для вас это трудно: всего на одну ночь посадить меня за решетку?! Я могу заплатить, если надо!

Будь на моем месте какой-нибудь бродяга, он бы, используя бульварную лексику, отослал его подальше, но видя по одежде, что я все-таки представитель буржуазии, терпеливо сказал:

– Господин, идите своей дорогой.

– Ну… хотите, я совершу какое-нибудь маленькое преступление?

– Идите, вам говорят!

И тут я, разозленный тупостью этих законопослушных марионеток, врезал ему пощечину.

– Да вы псих, черт побери!

Через минуту меня уже со скрюченными руками волочили к полицейскому департаменту.

– Господа, прошу вас: только не в одиночную камеру!

Моим мольбам вняли. Я оказался в мрачной комнатушке с серыми обшарпанными стенами, деревянным нестроганным полом и маленьким оконцем, которое служило не столько для освещения, сколько о напоминании заключенным о существовании внешнего мира. Нары стояли в два яруса, и шесть пар любопытных глаз уже изучающе уставились в мою сторону. Дверь за спиной с триумфальным скрипом захлопнулась, и охранник несколько раз щелкнул ключом. Совсем как в том анекдоте, где глупый кот попадает в мышеловку. Но только здесь, среди убожества полусуществования, мое сердце наконец почувствовало безопасность.

Какой-то здоровяк в полинявшей тельняшке вскочил с нар и радостно хлопнул в ладоши.

– Ха! А оно ничего! — его тело было сколочено из плотных мышц, которые при всяком движении перекатывались. — Я имею в виду пиджак.

Он приблизился, разглядывая на мне одежду. Его широкое лицо отдавало краснотой, но главное — взгляд: циничный, высокомерный, уничтожающий.

– Да впрочем, то, что носит пиджак, тоже ничего! — теперь он смотрел мне прямо в глаза. — Унтюлюгонт! Или мукадемик! — затем он обратился к кому-то на нарах: — Эй, Чума, брысь сюда!

Тот, кто был назван Чумой, черноволосый мужчина моих лет с густыми зарослями щетины, нехотя поднялся и тоже подошел, с любопытством, но совершенно беззлобно разглядывая мою персону.

– Примерь-ка его пиджак, — приказал широколицый верзила, — на мне-то он явно не сойдется.

Чума принялся бесцеремонно стягивать с меня костюм, кстати — довольно дорогостоящий, словно снимал его с какого-то манекена. При этом он постоянно лыбился, демонстрировал кривые зубы и по-гусиному гоготал: «ги-ги-ги! ги-ги-ги!».