— Ну, всё ведь обошлось, — тихонько усмехнулся он. — Мы оба живы и…

— Знаешь… Я слишком к тебе привязана и… она это чувствует, — невпопад сказала Марисса. — А что если это повторится?

— Не ходи с нами в полнолуние и всё. — Он не совсем понимал, о чём говорит девушка.

Но та лишь покачала головой, кусая губы. Ей было тяжело подобрать верные слова, он видел это.

— Тогда, в хижине… во мне что-то сломалось, Рем. Я не знаю, могу ли держать её достаточно долго. Это очень опасно для тебя. Она злится, что я прервала её… игру. Она захочет продолжения. Это и в правду опасно.

— Я, знаешь ли, тоже опасен. Я оборотень!

— А я — бомба с часовым механизмом! Я могу рвануть в любой момент! — воскликнула она и посмотрела на него. Синие глаза были полны горечи и слёз. — Ты опасен одну ночь в месяц, я — всегда. Тебя можно запереть в момент опасности, меня нельзя, потому как момент-то неизвестен! Рем, я не смогу себя простить, если с тобой что-то случится по моей вине! Мне страшно, мне, чёрт возьми, дико страшно! Но я не могу позволить себе…

Её голос оборвался. Девушка отвернулась, смахнув слезу. Ремус понимал её чувства. Он помнил, как пылали во тьме её глаза, как смех заставлял шевелиться шерсть на загривке, как красные вспышки энергии причиняли ему нестерпимую боль. Тогда он чувствовал её ярость. И он знал, что она упивается этой яростью.

Он вспомнил, как полыхающие алым огнём когти впивались в его грудь… Инстинктивно он рванулся вперёд. Голова закружилась, но он успел увидеть, что на его теле нет ни единого шрама. Ну, нового, по крайней мере.

— Я тебя исцелила, — глухо сказала Марисса. — Это меньшее, что я могу сделать — исправить свои ошибки.

Ремус тяжело опустился на подушки. Сердце его ныло, сжимаясь от дурного предчувствия.

— И… что теперь? — тихо спросил он.

— Я попытаюсь её удержать, пока не найду выход, но… Рем, нам… Ох, — она зажмурилась и отвернулась. — Не могу я! Не могу! Умоляю, скажи ты. Мне попросту не хватит сил. Прости меня, пожалуйста.

Он молчал. А что тут скажешь? Лгать? Впустую. Они оба знали, что выхода другого нет. Но сердце разрывалось от боли, сознавая, ЧТО они оба собираются сделать.

— Скажи это за меня, — попросила она. — Пожалуйста. Я не могу. Язык не поворачивается. Я не могу тебя отпустить просто так.

— Эй, — он сжал её руку, улыбаясь. — Всё хорошо, я понимаю. Ну-ну, Марс. Всё будет в порядке. Мы же знаем, что это на время…

— Не уверена.

— Тогда я буду надеяться.

— Не стоит.

В сердце словно калёное железо вонзили. Но он продолжал улыбаться и сжимать её ладонь, не смотря на то, что ему хотелось выть и корчиться от боли. Никакая трансформация не шла в сравнение с этим.

— А я всё равно буду, — тихо сказал он. — А пока… возможно, на время, нам стоит с тобой… расстаться.

Тяжёлое слово камнем рухнуло между ними. Девушка смахнула слёзы, слабо улыбнулась и прошептала:

— Спасибо. Прости меня, Ремус.

Она поднялась, поцеловала его и вышла из Больничного крыла.

Ремус остался лежать в постели, глядя ей в след. Губы ещё хранили тепло и вкус поцелуя. Болезненно сжималось сердце. Он знал, что поступил правильно, но теперь он себя ненавидел.

Он не мог бы её отпустить до конца…

***

Я солгала Ремусу, сказав, что во мне что-то сломалось. Нет. В ту ночь во мне что-то умерло. С неподъёмным грузом в душе я быстрым шагом уходила от Больничного крыла, оставляя за спиной первое разбитое сердце. Мне было плохо. Хотелось сигануть с Астрономической башни.

Я шагала, никого не замечая. Из глаз текли слёзы, я не удосуживалась их стирать. Я знала, что поступила правильно, но теперь я себя ненавидела.

«Тебе придётся вырвать его из сердца, дитя», — сказала мне Наваждение той ночью.

Когда я проснулась в Больничном крыле, я от души надеялась, что это был сон. Идиотский сон, как тогда, с Розье. Но нет, это было, это на самом деле случилось. Шрамы, оставленные мною на груди Ремуса были более чем красноречивым подтверждением.

Хотелось сигануть с Астрономической башни.

Я успокаивала себя, как могла, пока шла к башне Рейвенкло. Я знала, что спасаю его, что это на его же благо, что всё можно вернуть со временем. Но я себя ненавидела, и эта ненависть горячим ядом растекалась по венам, пульсировала острым шипом в мозгу.

И она это знала. О… какой же она ловила с этого кайф! Она упивалась моим страданием. Я это чувствовала.

Хотелось сигануть с Астрономической башни.

«Ничего, — говорила я себе. — Это на время. Это боль на благо. Всё хорошо. Жизнь продолжается».

Продолжается. С дырой в груди, правда, с болью в сердце, с безумием, но продолжается.

Около входа в башню Рейвенкло я вытерла слёзы, на удивление твёрдым голосом ответила на вопрос-пароль и толкнула дверь. На мой приход никто не обратил внимания. Я забилась в любимое кресло и уставилась в окно. Нужно было отвлечься, нужно было занять себя чем-то, кроме самобичевания.

На шатком столике лежит толстенький томик магловской поэзии. Лина теперь часто с ним таскалась, но теперь как-то позабыла о нём. Я взяла книгу в руки. «Мировая поэзия. Том 5». Открываю наугад.

«У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить«…*

Захлопываю книгу, отпихиваю от себя. Отвлеклась, спасибо. Но уже через пять минут я снова накрутила себя до состояния желания сброситься с башни, так что я снова берусь за книгу. Окрываю на той же странице:

«Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином

И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду». *

«Нет уж, я уже заплатила большую цену, чтобы так просто уступать ему победу», — зло думаю я, захлопываю книгу и выхожу из гостиной. Тошно. По дороге натыкаюсь на Лину. Она знала, что я собралась делать, ещё утром я рассказала ей всё, что случилось. Сейчас подруга лишь молча меня обняла. На душе чуть потеплело. Я была благодарна ей, что она не пытается мне что-то втолковать или сказать нечто неуместно-неловкое. Собственно, что тут скажешь-то?

Дня через три я начала возвращаться к жизни. Драмы драмами, а жить как-то надо. Друзья поддерживали меня, как умели. Но на сей раз, пожалуй, без посиделок в Выручай-Комнате и ночных приключений, ибо Мародёры были заняты исключительно воскрешением Ремуса.

И вновь какая-то скотина всем растрезвонила сочную сплетню. О, потоки жалости обрушились на меня, как водопад. И ладно бы студенты – ну, дураки, ну шут с ними. Но профессора?! Макгонаглл, Флитвик, Спраут… особенно сокрушались Слизнорт и Трелони, словно это была их личная драма. Прорицательница и вовсе раз рыдала на моём плече, повествуя о горе и радостях, ждущих меня на пути.

— Вот что мне нужно меньше всего, так это жалость! — зло шипела я, ловя взгляды окружающих.

— Вы были самой милой парой, — вздыхала Лина. — Вот все и жалеют вас.

— А я ещё раз повторяю…

— Да слышала я. Только прими как данность, что твоё желание не учитывается в данном вопросе.

— Блес-с-ск!

— На меня-то не надо шипеть!

— Блэк! Чего расселась?

Единственным, кто не косился на меня, как на сироту-жертву войны, был Эд. Да, он выдал пару сочуствующих фраз в самом начале, но так глобально, как других, его это не заботило. И вот ей богу, я была ему за это безмерно благодарна! Ему и Лине, которые на меня смотрели как на меня, а не на побитого щеночка.

— А что, мне перед тобой ламбаду плясать? — оскалилась я.

— Хочешь — танцуй! Но в направлении Хогсмида! Твоя очередь тащить отряд.

— Эд, да как ты можешь! — послышались возмущённые вопли.

— Ни стыда, ни совести!

— Имей ты сострадание…

— А ну, цыц! — рявкнула я на этих шептунов. – У, заладили! Ладно, идём. Но ты составишь мне компанию! Никаких «но», иначе тебя эта вот публика на костре сожгёт!