Томас развязал полотенце на Ньюте. Почувствовал прикосновение горячего, твердого от возбуждения члена к коже и поежился. Ньют его едва заметное замешательство подхватил сразу и встретил очередной улыбкой. Он отстранился на секунду, не сводя взгляда с глаз Томаса и не прекращая прикусывать чертову нижнюю губу и выглядя при этом слишком развратно, слишком бессознательно, словно опьяненный или под кайфом, но немного иначе. Развязал переплетенные в бантик шнурки у Томаса на шортах, оттянул слабую резинку и настойчиво дернул вниз. В конце снимал их уже пальцами на ногах, по-детски хихикая. Боксеры Томас стянул сам.
Он целовал Ньюта с той пылкостью, которая накапливалась в нем все это время. Целовал с неким трепетом, как нечто драгоценное, уберегаемое от него неизвестным невидимым существом и наконец предоставленное ему во владение с одним нерушимым условием — хранить его так же бережно и осторожно, как-то делалось прежде. И предоставь Томасу кто-нибудь шанс дать клятву такого рода, он сделал бы это без каких-либо препираний.
Томас целовал Ньюта в подбородок, шею, острые, нервно вздрагивающие плечи, все такую же мускулистую грудь, прикусывал нежную кожу и зализывал эти места, и темные отметины цепочкой следов проявлялись то тут, то там, цеплял языком соски и стискивал их губами, борясь с дрожью, что всякий раз пробивала тело, когда до ушей доносилось хриплое долгое «о-о-ох». Томас целовал Ньюта, осознавая, что вот оно, то самое, о чем красиво рассказывалось в книгах, о чем любили говорить люди, встретившие своих соулмейтов. И невольно Томас ловил себя на мысли, что рад совершенно не тому, что нашел наконец свою родственную душу, не тому, что мог быть с ней настолько близок, а что Ньют, тот Ньют, который не верил и все говорил, что оттолкнул бы любого, даже соулмейта, если бы не влюбился в него в ответ, сейчас с ним рядом, произносит, практически стонет, его, Томаса, имя, доверившись окончательно. Было в Ньюте что-то такое, что закрывало собой всю концепцию соулмейтов и оставляла лишь двух людей, которые все-таки влюбились друг в друга.
Когда Томас потянулся за смазкой, Ньют дернулся, останавливая его. Блондин согнул в локте руку с датой, до того ладонью вниз опустившуюся на простынь, обнажил свободный от татуировок прямоугольник на коже, в котором отпечатались цифры, такие же, как у Томаса. Брюнет облизнул покрывшиеся сухой коркой от волнения губы.
— Возьми меня за руку, — попросил Ньют почти шепотом, — пожалуйста.
И снова, во второй раз за день, Томас хотел завалить Ньюта однотипными вопросами. «А ты уверен?», «А ты готов?», «Может, не надо, а?». Он спрашивал у Ньюта это все молча, одними глазами, но не читал в карих радужках напротив ничего, кроме уверенного «Да. Да. Да», не терпящего никаких промедлений. Вдохнул как можно больше воздуха и шумно выдохнул, сжав губы в тонкую трубочку. Сердце колотилось даже сильнее, чем несколькими минутами ранее, когда он в предвкушении замирал в объятиях Ньюта с фотографией в руке.
Кисть неконтролируемо тряслась. Сначала Томас прикоснулся лишь подушечками к подушечкам, неощутимо даже для себя самого. Ньют следил за движением его руки пристально, словно боясь, что своя вот-вот оторвется и крошкой высыпется на постельное белье. И тоже облизывал губы, быстро-быстро вздымая грудь от частого дыхания. Ничего. Никаких электрических разрядов, света в конце тоннеля, розовых облаков и помутнения в глазах. Совсем ничего. Томас даже запаниковал немного, предвкушая скептичное торжество Ньюта. Он забыл совершенно, что они лежат друг на друге полностью голые. Волновало его совсем другое. То, чего он одновременно ждал и боялся.
И лишь когда Томас прижал ладонь к ладони полностью, переплетая пальцы, они оба почувствовали. Начиная от кончиков пальцев и до самого плеча под кожу словно выплеснули чан с кипятком. Кипяток этот лился, лился и лился, заполняя каждый сантиметр, перетекая по венам в грудь и будто стискивая раскаленными докрасна щипцами сердце. Томас ожидал всего, начиная пресловутыми электрическими разрядами и заканчивая вообще ничем, но не этого. Не такой мучительной боли, от которой зубы стискивались настолько крепко, что, казалось, при чуть большем усилии их можно выдавить к чертям. И Ньют чувствовал это тоже: он, зажмурившись поначалу, нашел в себе силы открыть глаза и посмотрел на Томаса со страхом. Наверное, именно так и выглядят люди, чьи убеждения рушатся, как взятая после года осады крепость.
Томас попытался убрать руку, но Ньют не позволил: пальцы его впились Томасу в костяшки крепче крабовых клешней. Оставалось только терпеть. Ньют шепнул что-то непонятное, в чем Томас успел разобрать лишь «Иди сюда», и послушно подался вперед, ловя своими губами губы Ньюта. Боль не отступала еще минуты две или три — они представлялись вечными, тяжкими, нестерпимыми, — и парни заглушали ее отчаянно-долгими поцелуями, словно мука эта, пульсирующая в ладонях тех самых рук, могла просочиться с воздухом через рот. В горле скапливалась инородная горечь, как будто где-то в желудке подожгли кучу хвороста, а дым и копоть оседали на стенках глотки.
— Я не хочу это даже обсуждать, — пробормотал Ньют. Руку он больше не стискивал так сильно, но и не собирался выпускать явно.
— Я тоже, — кивнул Томас, встряхивая головой и слизывая капельки пота. Он поднялся, усаживаясь у Ньюта на бедрах, и снова потянулся за смазкой. — Мне продолжать?
Ньют только кивнул, ерзая по все еще лежащему под ним полотенцу.
Дальше все повторилось — поцелуи от губ до живота, все те же вздохи, ласкающие слух лучше всяких прикосновений, даже самых бесстыжих. Томас открывал смазку, усевшись Ньюту на бедра и уронив крышку, затем снова опускался, запуская в банку дрожащие пальцы, наконец освободившиеся от хватки и не облитые как будто кипящей кислотой или щелочью. Ньют медленно развел в стороны ноги, упершись ими, согнутыми в коленях, в матрас, местами голый, потому что простынь с него сдвинули постоянными телодвижениями.
Ньют услышал приглушенное «Тшш», подхваченное слухом с опозданием в секунду или две. Томас ввел первый палец, прижав свободную руку Ньюту к щеке и размазывая по ней пот. Нервничал и боялся точно не меньше. Ньюта попросили расслабиться, но мышцы не поддавались никак, и тогда его снова начали целовать, шептать что-то любовное и по канону действующее как успокоительное — Ньют только морщился и сжимал ступни. Томас двигал пальцем внутри Ньюта плавно, давая тому привыкнуть и наконец перестать сжиматься, что у блондина все же получилось, пусть и не сразу.
Второй палец Ньют пережил гораздо терпеливее и, сам того не замечая, уже двигал бедрами, вызывая у Томаса невиданную ранее ухмылку. Он цеплялся брюнету за бока, шикал ему в ухо, улавливал дребезжащее в воздухе «тшш», словно заевшее, как на старом граммофоне, но тем не менее дико возбуждающее. Он терялся в незнакомых ощущениях, поддавался каждому из них отдельно и всем им в целом, не стеснялся больше выстанывать просьбы попробовать чуть глубже и только потом, либо осмелев, либо обезумев окончательно, прикусив Томаса за мочку уха, процедил: «И какого хрена ты медлишь?». Томас его услышал.
Член, пусть и вошедший медленно и не полностью, чувствовался совсем не так, как два довольно-таки тонких пальца, и Ньюту пришлось вспомнить несколько неприятных первых минут. Он даже ущипнул Томаса за плечо от слишком старательных попыток больше не напрягаться.
— По тебе и не скажешь, что ты говорил на полном серьезе, — попытался съязвить Томас. Он не спешил двигаться дальше и продолжал смахивать тыльной стороной ладони капли пота Ньюту с лица. Ньют фыркнул.
— Знаешь, — парировал блондин, — когда ты окажешься на моем месте, я погляжу на тебя.
Томаса перспектива заменить когда-нибудь Ньюта, видимо, обрадовала не совсем. Он отсмеялся насилу, целуя Ньюта в подбородок.
Чем дольше Томас двигал бедрами с осторожностью и практически нежностью, тем быстрее Ньют привыкал к этому, тем приятнее это для него становилось и тем охотнее начинал он насаживаться самостоятельно, попутно теряясь в постоянных «быстрее…», «черт, еще…». Воздух в комнате накалился, будто кипяток, что растекался по венам после прикосновения, выпарился из тела. Томас, красный, скользкий от пота с макушки до пят, толкался быстрее, бедра их шлепали друг о друга, и имя Ньюта в потоке неразборчивого рычания, перемешанного со стонами, повторялось настолько часто, что язык будто завязывался в узел и коверкал буквы и слоги на все лады.
