Недоверие это живо проявилось у Томаса, и Ньюта оно отчасти испугало. Но и сдавать назад он не мог: если сейчас он не сядет на чертов мотоцикл и не проедет на нем хотя бы несколько метров, он еще долго будет прятаться. Страх с годами будет крепнуть, подпитываемый фантазиями и ночными кошмарами (даже если те Ньюту не снились), и в конечном итоге закует его в непробиваемую, по прочности своей превосходящую любую неприступную крепость, оболочку и больше не выпустит.
Ведь лучший способ перебороть страх — это испытать его снова. И Ньют заверил себя, что рядом с Томасом он сможет это сделать.
— Ньют, ты не шутишь? — Томас поймал брошенный ему шлем и заговорил шепотом, всячески скрывая переполнявшее его беспокойство.
— Я думаю, да, — ответ еще менее уверенный, чем «все в норме», сказанное на побережье, — я подумал, что если не сделаю этого сейчас, то потом будет только хуже, — Ньют постарался улыбнуться, пожимая плечами. — Садишься ты или нет?
Три пары глаз: Томаса, Минхо и Терезы — прожигали его взглядами. Ньют их не видел, но ощущал, морщась и ерзая (благо, шлем помогал спрятать любые проявления эмоций). Он выдохнул, стискивая ручки на руле. Знакомо до боли, до мозолей на ладонях. Сколько раз в своей жизни он садился на байк, готовясь сорваться с места и помчаться на одной скорости с ветром — иногда даже быстрее, — так, чтобы захватывало дух и даже привыкшие к постоянному напряжению нервы снова сладостно тренькали под тяжестью непередаваемых ощущений, всякий раз словно бы тех же, но вместе с тем совершенно новых? Выдайся Ньюту минутка пересчитать, он точно запутался бы где-то на числах с тремя разрядами. Только сейчас к новизне ощущений примешивался страх, типичный, разве что, для новичка, но никак не для него, человека, впервые севшего на мотоцикл лет в четырнадцать и с тех пор потратившего солидную часть своей молодости на байке. Ньют прогонял это чувство. Зажмуривался, незаметно дергая головой из стороны в сторону, словно страх этот мог высыпаться, как известка, из ушей.
Когда Томас, справившись с нерешительностью и готовностью спрашивать однотипное монотонное «точно?» без остановки, уселся позади Ньюта и обнял его за талию, вжавшись ему в спину, блондин заметно успокоился.
— Ноги с глушителя убери, — буркнул Ньют, глянув в зеркало заднего вида. — Готов?
По правде говоря, то же самое можно было спросить и у него. И Ньют вряд ли ответил бы вразумительно и уверенно. Но чем больше секунд отсчитывал неизвестный механизм, прочно закрепленный в голове, тем лучше осознавалось, что сейчас не время трястись и с визгом убегать куда-нибудь, говоря, что передумал.
Томас кивнул совсем слабо, едва-едва пошевелив головой. Его волнение, перемешанное с адским нетерпением, замечалось сразу же.
Ньют хмыкнул. Стиснул ручки покрепче. Ключ щелкнул, и мотор мгновенно взревел. Следующие несколько секунд в памяти даже не сохранились, потому что тело действовало само по себе, как у танцора, который повторял те или иные движения долгое время и перестал наконец контролировать их и предварительно прокручивать в голове. За спиной послышался одобрительный возглас Минхо, который, кажется, даже подпрыгнул от радости на месте, крепко обнял Терезу и закружил с бешеной скоростью.
Томас сначала прятался у Ньюта за спиной, но затем, все равно что черепашка, вытянул шею и позволил себе глянуть вперед, туда, где дорога уходила змееподобной темной линией, то прячась за поворотами холмов, то снова появляясь короткими обрубками где-нибудь дальше. Он все еще крепко обнимал Ньюта за талию и мелко дрожал, привыкая, и Ньют мог поклясться, что Томас смеется.
Прежний страх пару километров спустя выбило слабым потоком встречного ветра. Демоны отступили. Ньют словно бы вернулся назад в те времена, когда его мало что заботило, когда он не спал ночами, когда чудил с друзьями по клубу, когда страшные сказки из детства не давали о себе знать. Правда, сейчас это чувство ностальгии не представлялось чем-то печальным, от него не саднило в сердце, а, наоборот, оно казалось еще слаще. Еще насыщеннее, еще ярче, еще красочнее. Он упивался этим чувством.
Ньют не замечал, сколько километров минуту за минутой оставлял позади. Томас тоже опомнился не сразу и, заметив, что они достаточно отдалились от места остановки, постучал Ньюту по плечу, указывая большим пальцем с трудом поднятой руки назад — говорить все равно было бессмысленно, потому что любые слова заглушило бы ветром, а толстые стенки шлема не пропустили бы и половину сказанного. Ньют кивнул, но вместо того, чтобы притормозить и развернуться, взял левее и съехал на широкую обочину, уходившую холмом вниз, к воде. Из-за того, что до склона, самого по себе пологого, оставалось как минимум пятнадцать широких шагов, от установки здесь дорожных ограждений отказались. Ньют ловко выдвинул носком подножку, сбросил с головы шлем, тут же полетевший на жесткую короткую траву, и побежал вперед (насколько то позволяла хромая нога). Томас, все еще смеясь, догонял его.
Ноги заплетались друг о друга, воздуха в легких не хватало, трава шуршала в такт хлюпанью воды в кроссовках. Ньют не заметил широкий камень, споткнулся о него и, пытаясь сохранить равновесие, криво пропрыгал в сторону, но в конце концов не удержался и шлепнулся, перекатываясь на спину, лицом к чистому небу, подпираемому деревьями. Томас, видимо, намеревавшийся запрыгнуть ему на спину сзади и уже дышавший в затылок, сориентироваться не успел и упал Ньюту поперек живота, предварительно стукнув выпяченным локтем в солнечное сплетение.
— Кто ж, мать твою… — Ньют сморщился, — падает локтями вперед? — Томас кинулся извиняться и энергично растер ладонью ушибленное место (кожу при этом по ощущениям словно кипятком окатили). Руку, впрочем, все-таки не убрал, а сам приподнялся, продвинулся на полметра в сторону и навис над Ньютом.
Смотреть на Томаса в упор, особенно если не заливаешься слезами и не трясешься, как в эпилептическом припадке, — дело мучительное. Ньют сложил руки в замок, положив их на грудь, и подался вперед совсем немного, пока в шее что-то не хрустнуло, отдаваясь неприятной, но терпимой болью, из-за которой пришлось снова стукнуться затылком землю. Томас, глядя на страдальческое лицо блондина, снова засмеялся. Он держался на коленях и уперев руки в рыхлую почву, но одна из ног каким-то чудом остановилась у Ньюта между бедер. Неловко.
— Я говорил тебе когда-нибудь, что горжусь тобой? — проурчал Томас.
— Не-а, не припомню, — Ньют мотнул головой, собирая волосами мелкие веточки и слой прошлогодних высохших травинок. Размышлять о том, что слова эти вогнали его в краску сильнее всякого подкола от Минхо, он не осмелился. Иначе бы точно покрылся свекольными пятнами от ключиц до макушки.
— Тогда просто знай, — Томас наклонился, практически касаясь носа Ньюта своим. — Что я чертовски горжусь тобой, Ньют. И я счастлив, что встретил тебя.
— Оу, я польщен, — Ньют знал, что сейчас должно произойти, но продолжал почему-то отшучиваться. Видимо, к проявлениям чувств со стороны Томаса все еще нужно привыкнуть.
Все остальное время они целовались. Ньют не до конца понял, в какой именно момент обхватил Томаса за шею, притягивая того ближе и углубляя поцелуй, и когда именно уступил, пропустив чужой язык себе в рот. В эти мгновения, затянувшиеся неприлично и заглушившие всякие звуки, к ним двоим не относящиеся, он ощущал себя совершенно иначе, чем в тот раз, на крыше. Ему не хотелось отстраняться ни на секунду, не хотелось прерывать поцелуй и стоять потом долго-долго, стиснув друг друга в объятиях. Хотелось сорвать с Томаса одежду, почувствовать прикосновение его тела к своему, его губы - не только на своих губах, и ощущения эти, головокружительные, смущающие, доводящие до дрожи, не давали покоя.
Томас точно обзавелся даром телепатии.
— Не хочешь остаться у меня сегодня? — вопрос осторожный, ненавязчивый.
— Абсолютно не против, — и Ньют прильнул к губам Томаса снова.
Они не прекратили даже когда машина Минхо остановилась чуть поодаль: между ними все и так было предельно ясно. Минхо с Терезой выжидали какое-то время, полагая видимо, что остались незамеченными, и болтовня обоих доносилась из раскрытых окон.
