Дверь дома хлопнула за спиной. Ньют сделал несколько шагов по коридору и бессильно спустился на пол, буквально выдавливая слезящиеся глаза из орбит ладонями. Он хватал воздух маленькими, обжигающими стенки горла чужеродным холодом порциями, и все продолжал трястись, мелко и испуганно. Как в тот день, когда сидел на руках у бегущей матери, прижимаемый к ее груди.
Он прогонял из головы лицо с застывшей жуткой ухмылкой, прогонял кажущиеся реальными как никогда прикосновения сухих губ к коже, но образы эти были настолько навязчивы, настолько крепко засели в мозгу, буквально отрастив в нем корни, что избавиться от них, спрятаться казалось делом не только непосильным, но и невозможным.
Ньют не знал, как долго пролежал, скрючившись на полу: каждая минута тянулась бесконечно, границы времени стерлись и ничего материального не ощущалось. Руки лихорадочно сжимали кожу, и парень ловил себя на том, что шепчет с по-детски надрывной мольбой то самое «не надо, пожалуйста».
Телефон в кармане разразился надоедливой стандартной мелодией. Ньют, с прежней грубостью убрав с раскрасневшегося лица слезы, поднес гаджет к глазам, прищуриваясь и пытаясь распознать расплывшиеся буквы, и вскоре прочел имя Томаса. Звонок прекратился, не дождавшись ответа, но через доли секунды возобновился. Ньют колебался совсем недолго и взял трубку, осознавая внезапно, что не сможет ничего сказать или объяснить. Он оставил телефон на громкой связи и беспомощно опустил руку, ощущая, как взволнованное «Ньют? Ньют, ты меня слышишь? Хей, ты слышишь?», которое становилось все громче и громче, терзает слух.
Ньют не мог ответить и потому только часто и громко дышал, подавляя всхлипы. Томас продолжал спрашивать, в порядке ли он и что случилось, и Ньют чувствовал себя отвратительно, потому что со стороны его поведение могло показаться бы всего лишь способом привлечь внимание, надавить на жалость, а он никогда не хотел вызывать жалость к себе. Он порывался сказать, что все хорошо, что с ним все в порядке, что обязательно перезвонит позже, но лгать так откровенно и очевидно попросту не мог. Особенно Томасу, который раскрыл бы его, открой Ньют только рот.
«Ньют, я сейчас приеду. Подожди, подожди немного, я сейчас буду. Все хорошо будет, только подожди».
И снова на языке завертелось упрямое «не надо, не приезжай, я в порядке», которое так и осталось лишь в мыслях. Глубоко-глубоко внутри Ньют надеялся, что Томас приедет как можно скорее, и вместе с тем совершенно не горел желанием предстать перед брюнетом таким беспомощным и разбитым. Что скажет Томас? Насколько он на самом деле жалок? Что не стоит и одной сотой того времени, что Томас на него потратил? Что испортил Томасу дальнейшую жизнь своим скепсисом и недоверчивостью? И тогда слова, что как на заевшей пластинке повторялись в голове, подтвердятся снова. Ньют снова уверится, что нет ничего: ни соулмейтов, ни любви до гроба к одному лишь человеку, ни тех, кому ты действительно дорог. Будет лишь одиночество, способное изгрызть кости в крошку, и то самое «ты никому не нужен».
Голос Томаса в трубке дрожал и то пропадал, то просачивался сквозь динамик снова. Ньют слышал хлопки дверей, шум улицы, гул мотора, ругань и еще какие-то неопознаваемые звуки, сопровождавшие Томаса, который несся сейчас по улицам вдыхавшего прохладу вечера города, надавив на педаль газа практически до предела. Томас не сводил глаз с экрана телефона, где по-прежнему отображалось имя Ньюта и отсчитывались минуты, прошедшие с начала разговора. Он готов был проклясть каждый светофор, перед которым пришлось остановиться, каждый перекресток, где движение всегда настолько загружено, что быстрее десяти сантиметров в минуту двигаться не получалось, каждого пешехода, который переходил дорогу со скоростью улитки, каждого водителя, не пропускавшего его на другую полосу. Он не догадывался даже, что могло произойти с Ньютом, но волновался от пальцев на ногах до кончиков волос на макушке, вцеплялся в руль влажными от пота руками, оттягивал взмокший воротник и все умолял жизнь большого города быть чуточку быстрее, чем обычно.
Когда Томас, не удосужившись даже припарковать машину нормально и чуть ли не выпрыгнув из нее на ходу, вбежал в дом, Ньют все еще сидел у стены, слепо глядя на экран лежащего под ногами телефона, только что померкшего из-за прервавшегося звонка. Ньют поднял на вошедшего опухшие глаза и начал повторять монотонное «простипростипрости», изредка захлебываясь кашлем и пытаясь справиться с неестественной хриплостью голоса.
Томас опустился перед ним на колени и молниеносным движением рук обхватил Ньюта за плечи и прижал к себе. Он не спрашивал, что произошло и что он может сделать, а только бормотал, что все будет хорошо. Проводил пальцами Ньюту по волосам на затылке, гладил трясущуюся спину и все говорил, что он здесь, рядом, что он никогда не бросит его и всегда будет здесь только для Ньюта, ни для кого больше. В любой другой раз Ньют отмахнулся бы от этого всего, назвал бы сопливым и бесполезным, но сейчас он нуждался в этом, как в кислороде, что никак не попадал в легкие в нормальных количествах.
«Просто будьте рядом с ним, когда это случится. Не оставляйте его одного.»
И Томас не оставил. Он молча ждал, пока всхлипы не утихнут, а руки, что обхватили его вокруг ребер так сильно, что и задохнуться недолго было, не ослабли и не спали вниз безжизненными ветками. Томас отстранился на мгновение, чтобы заглянуть Ньюту в лицо: тот прятал взгляд, отчаянно кусал губы и встряхивал головой, сбрасывая с щек слезы. Ньют, которого Томас привык видеть каждый день, с трудом угадывался в человеке, сидящем у стены и тщетно пытающемся перестать наконец плакать.
— Я не буду тебя расспрашивать, — голос по-прежнему дрожал, как и всегда, когда Томас дико нервничал и боялся сболтнуть лишнего, — что стряслось. Расскажешь, если захочешь, хорошо? — он дождался утвердительного кивка и вяло, будто в данную минуту это было совсем неприемлемо, улыбнулся.
Одна из ладоней его с плеча перешла на мокрую красную щеку. Томас бережно смахнул большим пальцем каплю, кажущиеся горячее кипятка, и точно так же стер вторую, вытекшую из второго глаза. Пристально и настороженно смотрел на Ньюта, не зная толком, что ему делать, и потом все же решился поцеловать его. Не в губы, нет, — сначала в переносицу, затем — в каждую щеку, продолжая убирать с них слезы. Ньют под его прикосновениями ежился, но не отстранялся, не отталкивал. Взгляд его казался все таким же пустым и безжизненным, и Томас боялся этого взгляда, боялся того, что могло стать его причиной. И старался об этом все же не думать.
— Пойдем, — Томас подхватил Ньюта под руки, помог тому подняться (вышло это довольно неудачно, потому что блондин пошатнулся и едва успел выставить вперед руку, чтобы не удариться лбом об угол невысокой стойки для обуви, и повел в спальню, о местоположении которой догадывался смутно. Ньют не сопротивлялся ничему, что с ним делали — висел на Томасе, сжав мягкую ткань футболки, с одной стороны пропитавшуюся адовой смесью пота и слез.
Ньют грузно повалился на кровать, свесив все еще обутые в кроссовки ноги с края. Томас поначалу сомневался, хотел сбегать на кухню за стаканом воды, но один только шаг в сторону двери вызвал жалостливое «останься», пригвоздившее ноги к полу посильнее всяких гвоздей. Он лег напротив Ньюта, снова запустил руку ему в волосы и, подвинувшись так, чтобы между ними не оставалось ни сантиметра, поцеловал в лоб.
— Прости, — прошелестел Ньют, покусывая ногти. Его дыхание грело Томасу губы. — Я тебе слишком много нервов потрепал своими выходками. Прости.
— Хей-хей-хей, — Томас не мог не обрадоваться, что Ньют заговорил наконец, заговорил более-менее четко и сознательно, без подобной чему-то механическому мантры, состоящей из одного слова, — прекрати. Тебе не за что извиняться.
Ньют не стал спорить и доказывать обратное. Во взгляде его впервые за прошедшие минуты проявилось что-то живое, человеческое, прежнее. Как будто демоны, с которыми он все это время отчаянно боролся, все-таки отступили, поверженные. Никогда прежде Томас не радовался этим карим глазам так сильно. В это мгновение они виделись чем-то особенно обворожительным и прекрасным, захватывающим дух.
