Вслед за несколькими днями близкого к болезненной агонии состояния пришли выходные. Те самые, о которых Ньют упомянул как бы невзначай, прощаясь с Томасом. Вместе с ними — ощущение дикой скуки, которая яростно грызла что-то внутри. Программу на некоторых каналах удалось выучить, наверное, на месяцы вперед, от чтения пособий в голове что-то начинало медленно пухнуть — мозг, казалось, намеревался вытечь из черепа, как убежавшее тесто, — а ни на что остальное не хватало фантазии. Можно было порисовать (даже если способности не уходят дальше человечков из палочек и кружочков) или, например, научиться танцевать ирландский народный танец, который умел здорово отплясывать один из знакомых по байкерскому клубу (он обещал открыть собственную студию, но Ньют либо не застал этого, либо никогда бы не дождался) или придумать план по захвату мира, но на такое способны обычно только очень креативные люди, к которым Ньют себя отнести не мог.

И, если быть честным, он глубоко-глубоко в душе надеялся, что Томас заглянет все-таки хотя бы на полчаса, потому что с ним было спокойнее, и, главное, не хотелось повеситься. Хоть и очевидно было с самого начала, что брюнет не сделает этого по той же самой причине, по которой Ньют не позвонил ему: не осмелится. Не рискнет сократить слишком ощутимую дистанцию между ними. Даже если стопроцентно хочет этого.

В первый день уик-энда он даже выбрался на улицу, дошел до ближайшего магазина, купил бутылку чего-то крепкого с японским или китайским названием, порекомендованного продавцом. Он понятия не имел, что это за дребедень, но решил попробовать. Если Томас придет, то с ним, конечно. Помимо алкоголя он запасся несколькими коробками с полуфабрикатами, потому что готовить себе сил все еще не было. Домой вернулся, поглядывая изредка и нервозно на часы, отсчитывая время до

четырех часов вечера

пяти

шести.

Очевидно было, что Томас не придет. Странно, что Ньют вообще вообразил себе, будто тот, с кем он сам не нашел сил созвониться, заглянет к нему все-таки, как в прошлый раз, или хотя бы сообщение отправит с вопросом, лучше ему или нет. Обвинять Томаса было не в чем: парень заметно не хотел навязываться и показаться надоедливым, хотя к его вездесущности блондин даже начал привыкать понемногу. И когда Томаса с его разговорами ни о чем, не сползающими с лица улыбками, любопытством и необъятной, непонятной отчасти радости и любви к жизни не было рядом, Ньют начинал скучать. Наверное, за последние месяцы он построил вокруг себя слишком высокую стену, не подпускавшую близко никого, а Томасу каким-то неведомым образом удалось пробить в ней трещину.

Пить одному оказалось занятием тоскливым. В компании или в обществе хотя бы еще одного человека настроение по мере повышения градуса, наоборот, ползло вверх, эйфория выплескивалась непроизвольно и неконтролируемо, своим удовольствием со всеми хотелось делиться, и ничто, даже оскорбления от каких-нибудь незнакомцев, не могли омрачить этого приподнятого состояния. Но в одиночестве все самое негативное становилось крепче, ощутимее и… еще негативнее. Если несколькими часами ранее Ньюта одолевала обыкновенная скука, то сейчас она переросла в меланхолию с оттенками апатии и нудного ковыряния в самом себе.

Однако вместе с трезвостью из организма испарилась небольшая часть болезни, видимо, тоже, и потому ближе к полуночи Ньют, откинувшись на спинку стула и подняв на край сидения одну ногу, чувствовал себя как нельзя лучше именно в физическом плане. Глазами он изучал дверцу холодильника, краем уха прислушивался к болтовне телевизора за стеной, где диктор слишком фанатично высказывался о политике и работе некоторых знаменитых деятелей, а пальцами до побеления костяшек сжимал рюмку, иной раз побаиваясь, что она лопнет. Он покачивался из стороны в сторону, прикрыв самую малость веки, хлюпая носом, что вполне могло сойти за приступы плача, но плакать он ни за что бы не стал. Просто позволял угнетенности взять над собой верх и превратить в нечто малопонятное.

Пытаясь задуматься о чем-нибудь стороннем, Ньют вслух заявлял самому себе, что зря решился экспериментировать с восточными напитками и не купил старый добрый шотландский виски, правда, американского производства, который наверняка оказался бы таким же прескверным. Но даже странная болтовня с самим собой не защищала от воспоминаний, которые прибавляли чего-то горького и мерзкого к осадку внутри, не хотели ни на мгновение забываться и врезались в мозг с силой забиваемого кувалдой гвоздя.

Уверенность, что сейчас ему кто-нибудь непременно был нужен, нахлынула, как нежданное цунами, смыла остатки отчаянно борющегося с меланхолией хорошего и неомрачаемого настроения, утопила в себе и не давала сделать ни вдоха. Ньют, не шевельнувшись ни на секунду, сидел с по-прежнему устремленным в одну точку взглядом и думал. Долго. Мучительно. Думал. Он не мог сказать, что с ним творилось и почему именно сейчас. Почему-то, что обычно легко удавалось отодвинуть на второй план, било его со всех сторон, словно набравшись сил за время долгого ожидания и пряток.

Наконец, Ньют резко поднялся с места, впившись свободной рукой в край стола так, что он, казалось готов был вот-вот перевернуться. Слабо пошатываясь, подошел к полке, с которой Томас взял фотографию Ньюта с Алби. Нашел ее, еще не успевшую покрыться пылью и сохранившую овальные отпечатки пальцев на тонком слое серого неизвестно-чего. Себя он здесь узнавал с трудом. Дело было даже не в волосах до лопаток, которые он распустил только лишь для этой фотографии, а обычно собирал в хвост, чтобы избежать постоянных шуточек про русалочку или Рапунцель, не в том, что выглядел он гораздо лучше и, может, привлекательнее, не в том, что нога здесь еще не хромала, и не в куче других заметных глазу мелочей. А в том, что тогда он, может, был чуть счастливее, безрассуднее и доверчивее, чем сейчас. Сейчас все те не самые приятные события, что произошли в жизни, сказались на нем внезапно и одновременно. Тогда же его это не заботило совсем. Сейчас ему трудно было оттолкнуть свою собственную настырность. Тогда это удавалось без каких-либо усилий.

На фотографию он смотрел довольно долго, переводя глаза с себя на Алби, по которому, честно признаться, скучал, но с которым не связывался ни разу за прошедшие месяцы. Затем сложил фото пополам и отнес в кухню, где спрятал в одну из никогда не использовавшихся банок для специй в глубине шкафчика, надеясь, что забудет об этом на следующее утро. И усмехнулся случайно всплывшей в голове фразе:

«Список глупых поступков Н.: 1. Похоронил себя в виде фотографии в банке для специй».

Ньют вспомнил последнее сообщение, присланное мамой на э-мейл примерно около двух дней назад, до сих пор не открытое и удивившее парня: после внезапного отъезда сына в Америку мать писала довольно редко, от силы раз в месяц, и последняя весточка от нее пришла в самом начале недели. Она всегда объясняла, что слишком занята в своем ювелирном, чтобы печатать нечто долгое или позвонить по скайпу, хотя Ньют догадывался, что она либо обиделась, либо боялась лезть в его жизнь, которая сейчас проходила по-своему через целый океан от нее.

Обычно она отправляла что-то короткое, не длиннее двух-трех строчек, больше напоминавшее некую отчетность: «Я в порядке. Заходил какой-то пугающий бородатый молодой человек, выбирал свадебные кольца с какой-то ну совсем противной девушкой. Говорил, что знал тебя по байкерскому клубу. Попросил передать привет от Зарта. Это что, шутка такая или его и впрямь так зовут?», и отвечать на подобное было трудно, потому что не знаешь, с чего начать. Написать обыденное «я рад за тебя, да, я знаю этого парня и его правда так зовут» и отложить общение на очередные четыре недели? Не слишком любезно в случае с матерью.

В этот же раз под пугающим заголовком «ПРОЧИТАЙ ОБЯЗАТЕЛЬНО!!!» крылось явно нечто длинное и, должно быть, важное. Но заинтриговать Ньюта этим не получилось. В надежде, что обязательное к прочтению письмо немного поднимет настроение, блондин нехотя, словно делая неизвестно кому одолжение, отправился искать ноутбук, держась рукой за стены и изредка встряхивая головой, будто нападавшие на него мысли запутались в волосах.