Личико этой девочки находится как бы в голове маски Жозефины на уровне ее глаз. Значит, Пушкин понимает, что постоянно проживающая в Царском Селе в доме Теппера, поблизости от Лицея, Жозефина не могла не видеть его ухаживаний за сестрой его одноклассника Бакунина: они происходили у нее на глазах. И это в конечном счете, наряду с более вескими факторами, сыграло в ее гибели свою пагубную роль.

Карандашное изображение детского плачущего личика вместе с другими многочисленными здесь персонажами развернувшейся в семействе Вельо драмы, конечно же, как обычно на опубликованных листах рукописей поэта, тщательно «замылено». И мне приходится для вас его «прояснять», по сути – восстанавливать, реконструировать. В условиях почти нулевой видимости не взыщите, как говорится, за качество. Важен сам факт того, что, уезжая в ссылку на юг, Пушкин увозит с собой тревогу о своей любимой девушке Екатерине Бакуниной, не перестает беспокоиться о ее будущем, которое, несмотря ни на что, по-прежнему связывает с собственным.

ПД 835, л. 8

ПД 835, л. 8

Причинно-следственная связь поведения Екатерины Бакуниной со всеми последующими злоключениями Пушкина прослеживается во многих его рисунках. Пример – две пары скрещенных девичьих ножек во Второй Масонской тетради, ПД 835, л. 8, при записи в 1824 году по памяти стихотворения В.А. Жуковского 1816 года «Стихи, петые на празднестве посла лорда Коткарта, в присутствии е.и. величества». Пушкин припоминает эти стихи, посвященные второй годовщине первого отречения Наполеона от французского престола, в связи со своими мыслями о поверженном французском императоре: двумя страницами ранее в этой же тетради у него – черновик собственного стихотворения на эту тему «Зачем ты послан был…»

При чем здесь женские ножки? А при пушкинской ассоциации с другим собственным стихотворением – на смерть Наполеона 5 мая 1821 года («Чудесный жребий совершился…») на л. 63 в ПД 831. Графическая сюита на обороте этого листа – пушкинское осмысление ситуации после гибели Жозефины.

В ПД 835, л. 8, как видим, огромная волнистая стрелка ведет по мемориальной «дорожке» справа налево – от скрещенных ножек Бакуниной к демонстрирующим точно такую же позу ножкам Вельо. В линиях правых ножек с юбкой записано: «Моя жена Екатерина Бакунина. Я у…ъ ея 25 Мая». В линиях левых – просто «Жозефина Вельо».

Поэту просто необходимо всегда быть влюбленным – у него есть счастливая способность «перекачивать» эту «атомную» природную энергию в красивые рифмованные строчки. Но что делать с любовью непоэтическому сопернику Пушкина? Вот однокашники навещают в лазарете прихворнувшего в последний год учебы, почти перед самыми выпускными экзаменами, Ивана Пущина. Сокурсникам рад, но глаза грустные – не имеет возможности даже издалека видеть предмет своей первой любви Екатерину Бакунину (Наталья Кочубей в это время уже отбыла с родителями в Париж).

Пушкину понятны сердечные страдания друга. Впрочем, они понятны не только ему. В аттестации директора Лицея Е. А. Энгельгардта психологический портрет студента Ивана Пущина еще с 1816 года выглядит следующим образом: «Несчастные обстоятельства произвели на Пущина вредное влияние. Он с некоторого времени старается заинтересовать собою особ другого пола, пишет отчаянные письма и, жалуясь на судьбу, представляет себя лицом трагическим. Одно из таких писем попалось в мои руки, и я по обязанности должен был внушить молодому человеку неуместность такого поступка в его положении. Дружеский совет, казалось, произвел желанное действие, но повторение подобного же случая доказало противное»[56].

Не случайно, как видим на пушкинском рисунке в ПД 841, л. 81 об. у профиля Пущина чуть приоткрыт рот: жалуется. Во время визита к другу-сопернику Ивану в лазарет Пушкин оставляет на деревянной табличке у его кровати свой – конечно же, ироническо-поэтический – «диагноз»:

Иван Иванович Пущин в своих «Воспоминаниях о Пушкине» об этом рассказывает так: «Когда я перед самым выпуском лежал в больнице, он как-то успел написать мелом на дощечке у моей кровати: «Вот здесь лежит больной студент…» и т. д. Я нечаянно увидел эти стихи над моим изголовьем и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался в этом экспромте»[57]. Соперничество друзей за внимание Бакуниной в ту пору было, похоже, в самом разгаре.

Считается, что у Пущина с Пушкиным в лицейские годы не было друг от друга тайн. Это уже в продекабристских кружках Иван Иванович научился конспирироваться так, что и в своих мемуарных записках, составленных после Сибири, в 1857 году, на отношения поэта не только с будущими революционерами, но даже и с женщинами навел туману явно сверх меры. Впрочем, сам он это считал, вероятно, простым джентльменством. Мол, та же их с Пушкиным пассия Екатерина Бакунина еще жива, и эти его мемуары вполне могут попасться на ее прекрасные глаза. Так у них, лицейских друзей, было принято: была, мол, в те годы у друга моего любовь, но на подробности ее – «завеса!»

Иногда с целью утаить имя их общей первой любви, по понятиям Пущина, даже и приврать – не такой уж большой грех. Как у него в воспоминаниях получилось, к примеру, с эпизодом поцелуя, которым Пушкин по ошибке одарил в полутемном дворцовом переходе фрейлину двора Волконскую. Было это, по словам Пущина, в их предпоследний учебный год. Иван Иванович рассказывает: «…У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, разумеется, и нас, l’inévitable Lycée (вездесущий Лицей), как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду?

Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская. Что делать ему? Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему посоветовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П. М. Волконскому, а Волконский – государю.

Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? – говорит царь. – Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина…, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить кару Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit» («Между нами: старая дева, небось, про себя в восторге от ошибки молодого человека»), – шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду»[58].