От курка винтовки Терентий ни разу не намозолил указательный палец. Ноги мозолил и не раз: дорог выпадало солдату больше, чем патронов. И чем больше стелились они перед ногами — большие и малые, проселочные и асфальтированные, лесные и луговые — тем отчетливее виделась послепобедная железная дорога домой. Часто вставала наяву и в снах стальная долгожданная дороженька до Томска. Она увозила на войну. Должны же вагонные колеса отстучать и победный марш.

Васюган течет медлительно и важно. Сознает, что и он причастен к победе над лютым врагом. Он был в тылу воином труда. Кормил бойцов и трудармейцев рыбой. Перенес на своей несогбенной спине множество кубометров ценной древесины. Доставлял баржи с хлебом северных колхозов, с тюками меховой одежды для бойцов, с пучками лыж для лыжных батальонов сибиряков. Перевозил на палубах и в трюмах речных судов горы ружейной болванки для военных заводов, посылки для фронтовиков, бочки с рыбой и ягодой. Увозил на фронт здоровых мужчин. Вертал увечных. Доставлял страшные похоронки в плотных конвертах… Все было… все прошло… Васюган тоже стоически вынес весь путь от войны до победы, Васюган являлся для страны и фронта лишним орудийным стволом. Для затерянной в лесах и болотах Авдотьевки многими лошадиными силами, опорой и поддержкой в годины тяжкого труда.

Молчим, глядим на плавную текучесть темной воды. Ярко и свежо блестит под солнцем зелень лугового заречья. В высокой синеве сбились с пути, заблудились в безмерных просторах недвижные облака. Июльская жара легко усыпила кусты и травы. Васюган умудрялся спать на ходу, подталкиваемый силой упрямого течения.

Палящее солнце вынудило забрести в мелководье двух крупных ворон. Они смешно приседали, погружали в воду головы. Резко встряхивали ими, обдавая себя крупными брызгами. Расправив крылья, распушив хвосты, с прискоком бегали по крепкому песчаному дну. После недолгого приятного купания выбрели на сухой песок, принялись чистить клювами перья. Взлетели, сели на корягу. Торопливо трясли хвостами-веерами. Искрилась под лучами мелкая водяная пыль.

Терентий Кузьмич смачно зевнул, потер икры занемевших ног.

— Пойдем, гостенек, до избы. Славушка нас заждалась.

Изба встретила нас приятной прохладой. Горислава успела приготовить окрошку. Сидела на кровати, шустрыми спицами вязала серый толстый носок.

— A-а, гулеваны явились. Поспали бы после обеда, чем макушки жарить. Я вот соснула часок, силы на волосок прибавила. Знаю: не надо много спать, каждую минуточку для жизни остатней приберечь бы. Поделать ничего не могу — постель силком тащит. Ох-хохошеньки. Смерть всех сроднит, на одну глубину опустит. Где такая хворостина, чтобы отпугнула ее, проклятущую?

— Славушка, чего грусть на себя нагоняешь? — Тереша нежно погладил старушку по плечу.

— Не грущу. Мы в честном труде жизнь прожили, теперь и смерть не в муку. Вот вспоминка на ум набрела. Пришла к старушке смерть, спрашивает: «Ко гробу все приготовила? Ничего не забыла? Смотри — все, по-моему обряду положенное, приготовь в срок». — «Я бы рада приготовить, — виноватым голосом попеняла старуха, — да в сельпе белых тапочек нет. Без тапочек ведь не примешь». — «Не приму. Они чтоб непременно были». — «Может, ты, смерть, деда попервости возьмешь?» — «А он готов меня принять?» — «Готов. Со вчерашнего дня лыка не вяжет… хватай, ногой не дрыгнет». — «Но в списке под номером у меня ты». — «Раз так, — вздохнула старуха, — дай лук к зиме приберу. Потом — твоя…».

Рассказывая, Горислава не замедляла бега отполированных пальцами спиц. Слово за словом. Петля за петлей. Казалось, вместе с толстой шерстяной ниткой вплетается в носок по словечку и небольшая вспоминка.

Колыхнулась марлевая занавеска, закрывающая дверной проем. Через порог перешагнула шустрая Нюша-хромоножка. Вместо здравствуйте пропела с хрипотцой:

— Я любила тебя, гад, четыре годика подряд. А ты четыре месяца и то хотел повеситься.

Горислава поспешно отложила вязание, встала с кровати.

Тереша не выразил ни радости, ни огорчения при появлении соседки. Шепнул мне:

— Нюша опять, как баржа с перегрузом.

— С каким пузом?! — набросилась гостья на старика. — Чего стыдишь? Ты это брось, солдат ветеранный. Любовью лет двадцать не занимаюсь. Нашел чего — с пузом! Какой-то дурачина мне по молодости ворота дегтем вымазал. Хотел на позор поднять. Прошла я по деревне из конца в конец и несколько раз прохайлала:

— Кто-то вымазал ворота. Люди беспокоятся. Я отскабливать не стану — дольше не расколятся… Ты мне, Тереша, стыд в глаза не пускай.

Ворчала Нюша незлобиво, с присмешками. Горислава разливала по тарелкам холодную окрошку: от нее исходил терпкий запах тертой редьки.

— Скажи мне, Тереша, солдат ветеранный, почему человек не на век рождается? — Круговым движением ложки гостья размешивала в тарелке сметану. — Даже неказистому хочется долго жить, а подкрадется время и снасильничает. Нас вот, стариков, молитвы берегут. С ними ложимся. С ними встаем. Сегодня за ноченьку долгую снов божественных насмотрелась. Ангелы-архангелы пухлые летали, крылышками махали. Под утро господь в черном одеянии приснился. Упала ему в ноженьки, ревмя реву от счастья. Храм осветят свечи, душеньку молитвы. Один владыка над нами, над землей и небом: бог. Не вчера его на престол господний посадили. Не сегодня снимут… Так почему, Тереша, не полный век человеку даден? Ты фронты проходил, вразуми баб.

— К чему тебе век полный? Раскатала губешки — сотенку годков захотелось.

— Так жить охота. По молодости от нужды наутек бежала. Удрала. Пенсию получаю. Разве охота околевать в сечасное время?

— Сама говоришь: молитвы стерегут.

— Что молитвы?! У господа нахлебников тьма. Попрошайничаем, года вымаливаем. У него терпение скоро лопнет. Махнет рукой, открестится от нас.

— Не горюй. На кладбище жилья хватит. Место доброе, песчаное. Представь: вечное-превечное безделье. От всего отчуждение: от хлева, от бражки, от головной боли, от бесконечной зимы. Там тебе, соседка, точно не дадут огуречного рассольчику. В годах, как в картах, перебор не нужен. Тебя время не посередь жизни оставит. Оно тебя к закату довело. Радуйся.

— Напустил угрюму, солдат ветеранный, аж зубами скрежетнуть захотелось. Славушка, упроси старика. Пусть он пошушукается со смертью. Мы незаметно возле нее прошмыгнем.

— Эх, подружка-подружка, мало ли мы с тобой одолень-травы скосили. Иной за два века столько делов не переделает, сколько мы их наломали. За праведные труды и смерть праведную не стыдно принять. Мы с тобой не боялись ни зимы, ни осени — главной распорядительницы крестьянских забот. По всяким календарям нажились: по мирским и по церковным. Первомай, Октябрь встречаем. Радуемся празднику Авдотьи-малиновки и Евдокии-огуречницы. Твои детки рожены. Твои годы сложены. Вот и живи — не майся, молись — не кайся.

— Живее-е-ем, скрипим со стариком. Он у меня — пила продольная, я — поперечная. Зима подступит — территорию на русской печке делить начнем.

— Не наговаривай на деда, — заступилась Горислава. — Работящий, тверезый, тихой.

— Старый норкоман.

— Не бреши.

— Точно. Нарвет багульнику, этой пьянь-травы, надышится, надышится, ноздри-норки ходуном ходят. От багульника клопам лихо делается, старик говорит — от бессонницы помогает.

— Пусть нюхает, сон к себе зовет. Радуйся — за кадык не льет. Помнишь, у нас в колхозе Марьюшка была?

— Как не помнить. Драчунница. Не всвалку с бабами дралась, по-мужски — врасходку. Вечно синяками запятнана была.

— Говорят: бабьи умы разоряют домы. Не всегда. У Марьюшки были в избе углы не красны и пироги не вкусны. Все оттого, что в первых ее приятельницах водочка числилась. С этой кумой не подерешься — без кулака свалит. Пела Марька хорошо, пила еще лучше. С ней бы и в аду сладу не нашли. Начальство деревенское на собраниях чихвостила здорово. Правду дороже хлеба ценила. Счетовод у нас был, по кличке Червонец. Она его при всех юбочником звала. Любил возле подолов повертеться. Ветеринар ягнят колхозных при своей стайке определил. Марьюшка остановилась возле толстомордого мужика, проблеяла жалобно: «Товарищ бе-бе-те-ринар, с нового окота взять ягнят неохота?». Хмельная баба — чужая, доступная. Не только мужнин товар. За это ремесло вожжи об Марьку махрились. Муж примется бить, баба на всю деревню выть. Так и звали Волчицей. Зато работать примется — искры из ладошек. Сгорела с вина. Смерть-сборщица таких скоренько скликает.