Родители видели нелюбовь Матрены к сыну. Ревниво следили за каждым ее шагом: не бегает ли угрюмица на вечерки, не подглядела ли сокола попригоже. До плутней ли дворовой работнице. Свекор вбивал клином в голову: «Надо множить богатство… денежки счет любят… на большой береж век проживешь…». Пугливо озираясь на хозяина, Матрена защищалась слабым голосом: «Я вам не тратчица. Сарафан прохудился, второй не прошу». — «Не королева — в залатанном походишь».

Стесывая с бревна широкую щепу, Парфен науськивал сына:

— Поучи малость свою курву — дерзить стала. Перечить тебе негоже, мне — тем паче. Власть над нами никогда не забрать. Попотчуй ее для острастки вожжами.

Вскоре представился случай отыграться на беднячке. Вытаскивая чугун из русской печки, опрокинула нечаянно варево. По загнетке на пол потекли фиолетовые струи свекольника, оставляя на побеленной печи большие разводы. Семья сидела в ожидании обеда. Голодный жоркий свекор постукивал в нетерпении по столешнице деревянной ложкой. Накопленная слюна собиралась скатиться с мясистой оттопыренной губы. Опрокинутый чугун вынудил озлобленного Парфена швырнуть ложку, размашисто перешагнуть скамейку. Протест отца послужил Крисанфу сигналом к действию. Выхватив из квашни увесистую мешалку, остервенелый муж несколько раз ударил наотмашь Матрену пониже поясницы. Жена от стыда и позора убежала в сени. Рыдание сдавило грудь. «За что такое унижение? За какие грехи попала в рабство чужим людям? Родный тятенька ни разу пальцем не тронул. Разве моя вина, что рога ухвата плохо держались на черенке? Мужики называются — укрепить не могли».

В избе чувствовала себя забитой рабыней. Перешла из родной халупы в светлооконный пятистенок, словно на чужбину попала. Не роднись бедность с чужим рублем. Выдал бы тятя за ровню, дал телушку на обзаведение. Горемычь теперь.

Врожденная стеснительность не позволяла за столом уплетать еду за обе щеки. Ела медленно, мало, постоянно ощущая косые взгляды одностольников. Встанет со скамьи полуголодная, никто не спросит: наелась ли? Выспалась — не выспалась, устала — не устала, ни свекра, ни свекровку, ни колодину-мужа нисколько не интересует. Они себя считают благодетелями: из грязи девку вытащили, почти княгиней сделали. Разрывайся теперь, княгиня, между хлевом и домом. Таскай дрова и воду. Шоркай полы дресвой. Стирай затасканную мужскую одежину. Вари. Жарь. Корми скотину. И все делай под обстрелом многих глаз, не дожидаясь ласки, сочувствия и утешения. День в колготне проходит. Ночь почти не возвращает силы. Храпливый Крисанф допекает собачьим рыком. Стелила себе на полу, отмежевывалась — средь ночи за волосы приволок, впихнул в перину.

Беда давняя, обрушная: тятя болеет, красными сгустками харкает. Родителям невмоготу обойти-объехать проклятое безденежье, частое бесхлебье. Выручают жмых, горох, картошка. Дочка сама недоедает, переправляет тайком через братца пироги, шаньги, ломти каравайные. Положит сверток под лист лопуха, Васятка подползет к бане из-за конопельника, возьмет. Таким простительным украдом отсылала сала, муки, молока. Навещая, приносила кусочки сахара, горстку конфет. Игольчиковы сразу отрезали Матрене: «Наши припасы по лишним ртам не пойдут. Пусть твои родственнички выкручиваются сами».

Без снохи Парфен был откровеннее:

— Сократили страдающую семейку на взрослого едока — в ноги нам надо поклониться. Что делами домашними нагружаем, за это спроса нет. В ответчики не попадем.

Помыкали работницей: кухарка, поломойка, скотница, прачка. Прибежит Матрена попроведать родных — плачет навзрыд. Дома воз дел, в колхозе — два воза. Бесконечное изматывающее черноделье. Бой за полномерный трудодень. Женщина раненько заговорила о смерти — избавительнице от нудливой, бессменной артельщины-семейщины.

Нежданно-негаданно забрали председателя, прислали из района крикастого сменщика. На первой же сходке грозился выбить из дектяревцев лень и дурь, искоренить кумовщину. На крикуне был строгий зеленый френч, черное суконное галифе с такими расширенными боковыми отворотами, что в них можно было упрятать по сковородке.

Сходка бурлила от выкриков, свиста и топотни:

— Куда девали Новосельцева?

— Верните председателя.

— Он нам не был врагом.

Сватать чужака приезжал сутулый, кадыкастый районщик. Он уловил приближение нарастающей бури, крутой накат людской волны, поэтому стоял на клубной сцене волнорезом, выпятив крепкую горбушку-грудь. Прищуренными глазами засекал подозрительных крикунов и взвойщиков. На третьей лавке ерзал плешивоголовый мужик. Зажав кулак, тыкал им в сторону шаткой фанерной трибуны, обтянутой плакатным материалом. Сват стойко переждал гнев в зале. Уловив паузу, грубо навел указательный палец, как маузерный ствол, на ерзающего бунтовщика.

— Кто?! Я спрашиваю — кто ты?!

Мужики, бабы закрутили головами. Черт его знает, в кого пулял сват свинцовый, усмиряющий вопрос.

— … Вот ты, ты, митингующий на третьей лавке… с плешивой башкой.

— Колхозник я, — ехидно, вызывающе ответил весовщик Сотников, чувствуя гудящую поддержку артельцев, выкрики и смешки.

— Что ты колхозник, не фининспектор, я без тебя знаю. Из сосланных?

— Хотя бы.

— Фамилия?

— Ну-у — Сотников.

— А-а-а, — обрадовано завопил сват, — колхозный ключник-замочник. Слышал-слышал… Дело ясное: сегодня же сдашь ключи от склада… Мы живо выбьем из деревни все антинародные элементы. Мы не позволим утопить в трясине широкое колхозное движение. Мы…

Подслеповатый дед Евлампий, нюхавший порох финской и гражданской войн, крикнул на весь зал сиплым голосом:

— Мы… мы… Чё размычался! Приехал тут новый Николай Второй. Тебе весь сход доносит: нет вины на арестованном председателе. Нам нового не надо, со старым полюбовно жили.

Когда зацепили словом-крюком кладовщика, приказали немедленно сдать ключи, Парфен просиял. Все свершилось по воле божьей и чуточку по воле расчетливого Игольчикова.

Многодворная Дектяревка на коренном берегу реки легко парила на фоне проплывающих облаков. Казалось, на миг опущенные широкие крылья тесовых крыш вот-вот напряженно взмахнут и понесут по-над лесом избы, увлекая за собой баньки, стайки, скворечники и прясла. С лугового раскатистого заречья особенно ощущалась картинность и легкость поднебесного сельбища. Игривые переливчатые лучи отблескивали от окон, похожих на пылающие камины.

Башковитые первопоселенцы обласкали взглядом пригожее под застройку место. Дорога-река под боком. Травных равнин по низкобержью — вволю. На много верст тянется сухая сосновая грива. Подступает клюквенное болото: ягода, мох для конопатки стен всегда сгодятся. Полосы чернолесья чередовались с кедровниками. Ходили поселенцы по промятым охотничьим тропам, не смущались, что кто-то тут был до них, разводил костры, развешивал зачем-то на деревьях разноцветные ленточки и сохатиные рога. Здесь ступала нога человека, но имя ему было не пахарь. Кочующая голытьба искала вольную землю и нашла ее на светлом крутояре. Никто до них не застолбил здесь участок, не поставил сруб, не раскорчевал ни десятины земли. Попробуй, спихни теперь с обжитого места бородачей, успевших пропитаться запахами вскрытой земли, парового дегтя и рыбьего жира.

Выше по реке стоял все тот же нетронутый лес, тянулись необмерные взглядом болота, луга. Дивно всплескивалась на темной глади рыба. Чернели от уток озера. Шумела густая сочная трава. Встречалось много переплывающих реку змей. Верховод поселенцев Козьма Дектярев строго-настрого приказал не казнить их веслами и палками: каждая тварь допущена на жительство земное.

Поселенцев поражал непривычный цвет воды. Плыли, словно по крепко заваренному чаю. Эта диковинка открылась еще с устья, когда миновали многоводную Обь и на лодках, купленных у рыбаков, вошли в набежную темь. Думалось, что время упрятало до поры до времени в пучину свое предночье и выпустит его из берегов по сигналу звезд. Но странное дело: солнце долго не уходило на покой, и над северным объемным миром правил устойчивый, затяжной свет.