Страшно Мавруше внутренним страхом души и тела. Теплая озноба-разлилась в голове и в груди… Свершил Аникей хваткое, докучливое дело. Обломился с головы нимб, мохом сухим искрошился. Видит Мавруша: лежит мужик на нарах пнем смолевым, портки в дегте и в бороде сучок торчит.
— …Ты про это, дура, никому… молчок… было аки не было…
А под нарами пищали мыши, шуршали вонючими сенными стельками. Не затяжелела тогда Мавруша от смолокура: бог пронес. Радешенька была: куда ей дите в скученную барачную жизнь? Засмеют, замучают издевками угрюмые трудармейцы, приставленные войной к тайге.
Тайком от подруг замеряла льняной веревочкой живот: узелок не отползал от пупа. «Хорошо, на одной мерке брюхо стоит, — утешала себя Мавруша. — По пятому-то месяцу ворохнулся бы уже…».
Багрила на плотбище сосновые, кедровые бревна.
Получала скудный весовой хлеб. Голод прожигал нутро, но пайковую ржанушку разом не съедала. Разламывала на дольки, сушила. Раздавала сухарики мужикам с лесоповала, просила слезным голосом:
— Братеньки мои, книги веры истинной не троньте.
Повадились куряки вырывать страницы, скручивать козьи ножки под самосадный табак-сечку. Известно какие козьи ножки цокают по зубам нарымчан: дымы из ртов и ноздрей, как из труб пароходных. Сгорали, испепелялись вместе с табаком-горлодером толстые листы старопечатных книг. Недоедала Мавруша, откупалась сухариками. Умоляла: пощадите древние книги, на которые повел гонение вероотступник Никон.
Смолокур Аникей больше не появлялся в лесорубовской артели. Мавруша начала верить: то было мимолетным сновидением. Она тайком молилась складной трехстворчатой иконе. Часто ее подлавливал за мольбой сон, порожденный вседневной усталостью. Так и не встав с коленей, валилась на дощатый барачный пол, не успев долепетать тягучую предночную молитву.
Утром снова вырастала перед трудармейцами плотная стена тайги. Дымились костры. Ширкали двуручные и лучковые пилы. Маврушу не могла сделать мужичкой изнурительная, буйвольная лесная страда. Она не сторонилась грубоголосых товарок в ватных стеженках, подшитых пимах, но жила в их окружении в своем тихом, обособленном мирке. Отвечала невпопад на вопросы, наступала нечаянно подругам на ноги. Не раз проносила мимо рта деревянную артельную ложку. Всецело захваченная силой и властью сберегаемых под ватной подушкой книг, женщина принимала нудную явь за искупление нежданного согрешения.
Ей не хватало крошечной каморки, полного уединения, тихой сосредоточенности. Она не могла остаться с книгами с глазу на глаз, жадно пожирать их строка за строкой, доискиваясь до ускользающей сути той гонимой, мученической веры, которую проповедовали стойкие, неотступные раскольники. Молодуха жила в вечном ожидании неминучей беды, заранее готовила душу к будущим мукам, сердце — к долгой каре. Недвижный взгляд холодных глаз, плотно сомкнутые губы делали лицо непроницаемым, монашески строгим. Обрубает сучки, задумается, топор замирает в руке немо и грозно. Вальщики боялись подходить к Мавруше в такие минуты.
В бараке подруги с лесоповала тупо и ухмыльно взирали на раскрытые страницы пудовых книг. Непонятные, заковыристые крючки, слитые в такие же непонятные слова, производили на женщин странное впечатление. Эти слова не поддавались прочтению никому, кроме тихой, полусонной Мавры: бабоньки прозвали ее за это иностранкой. Сидит, читает иностранщину, и в это время хоть гром разрази ее — не вздрогнет, не встанет с места.
Мавруша была красивой в то время не одной молодостью лет. В бане на нее бросали завистливые взгляды солдатки, тайно вздыхали тетки, утратившие стройность талии, крутую всхолмленность грудей. Их телеса были перечеркнуты по рукам и ногам синими вспухлинами натруженных жил. Молодая староверка шла с тазиком по банным половицам, и словно не они скрипели под красивыми упругими ногами — поскрипывало ее тугое, точеное, розоватое тело. Много раз домогались броской старообрядки мирские парни, заманивали на деревенские вечерки, в хомутовку, на васюганский бережок. Мавруша смотрела на них сокрушающим взором, как боярыня Морозова с суриковского полотна…
И вот кто-то ловко и скоро перебрал, словно четки, отринувшие года. Отструилось время в песочных часах жизни, на донышке осталось. Никому не под силу перевернуть эти часы, никому не заставить песочек потечь вспять.
Мавра-отшельница благоговела перед книжными праведниками, верижниками, строготерпцами за веру, кто неукоснительно выполнял данные сердцем обеты. Себя она считала грешницей, отступницей. Пугалась бесей и ждала возмездия. Хотела верить божьей наставнице, оправдавшей ее невинный, подстроенный плотью грех, но рассудок крушил довод всепрощающей Богородицы. Перед Маврой прошла жизнь деревенских знакомок. Раздумывала: мирские сильнее погрязли в грехах плотских и житейских. Я-то усердной мольбой делаю душе очищение. На какое спасение надеются мирские немоляки? Знаю всего одну праведницу бабушку Гориславу. Книжным верю на слово божье, а эта — живет через три городьбы… Тереша ухлестывал за мной, подкарауливал в лесу, в лугах. С войны пришел омедаленный. Вдов щупал, но возле меня облизнулся…
Отшельница перебирала в памяти все домогательства парней, мужиков, стариков и оставалась довольной своей женской стойкостью. Ну, падала, когда хотела, так делала это в святой забывчивости, в помутнении рассудка. И они пронеслись, протекли песочком крошечные прегрешения протекшей житейщины. Корили ее наблядованным ребенком. Накрепко прикусывала язык, обезоруживала всех оскорбителей долгой немотой. В горькие, обидные минуты приходило на память, высвечивало мозг наставление Аникея:
— Мы во лесах, во скитах потаенных вольности ищем. И плоть наша вольна, нам одним подчинима…
15
Горислава считалась на всю глухую васюганскую округу первой травницей. Знала, где растет болотный широкостебельный аир, где можно собрать редкое насекомоядное растение — росянку. В пору цветения душистого, любимого пчелами белоголовника-лабазника, иван-чая, пижмы, зверобоя, душицы бабушка никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Плавным движением по стеблю сверху вниз легко снимала с кипрея упругие продолговатые листья, укладывала в полотняный мешочек. Срезала ножичком, собирала в пучки лекарственные растения, сушила под навесом на сквознячке. В сенях, в кладовке таких веничков лежало и висело великое множество. Черёмуховую кору, корни болотного аира и шиповника, луковицы лесной саранки, плоды боярки, черники, голубицы, марьин корень — все припасала впрок бабушка Горислава. От многих недугов находила нужные средства для деревенских больных. Уносили от нее травку, корешки, настойки, мази от зубной боли, лечила от кашля, поноса, головокружения, бессонницы. Найденовская изба — незакрываемая аптека — притягивала к себе страдающих геморроем, одышкой, насморком, грыжей, глистами, болезнью суставов. Врачевательница щедро раздавала мази, порошки, сделанные из кореньев, листьев, поила кедровым бальзамом, травными отварами. Они изгоняли разную хворь.
Бабушка готовилась к выходу в лес, словно собиралась в большой, светлый храм. Надела чистое серое платье. На посеребренную голову накинула новый платок в синий горошек. Движения были плавные, чинные, подчеркивающие важность и торжественность предстоящей встречи с родным, желанным лесом.
На раздорожье нас поджидала улыбчивая Нюша. В руке пластмассовое ведерко, в нем удобный самодельный нож для подрезки грибов. Горислава выше своей давношней подруги на голову. Рассказывала воспоминание из детских лет:
— Была маленькой, маманя пугала: будешь сердитой — не вырастешь. Ни на кого в сердце обиду не держала. Вот и тянулась.
Нюша подсмеивалась:
— Ты не из-за этого вымахала. Ты всегда за солнцем подглядывала. Тянула к нему головенку, как подсолнух.
Однажды Горислава заметила;
— Природа все мудро лепит: может человека-пустобреха сделать и пустой кедровый орех.
Мы вошли в роскошное неохраняемое царство леса. Солнце пока не осилило вершину неба, но взбиралось туда безустально и неудержимо. Бабушка глядела на него глазами, полными святой дочерней любви. В любой исповедальный час души находила в своем солнушке желанное утешение, черпала истинно крепкую неизменную веру. За долгое разногодье жизни не случалось в этой вере отступничества, сомнений и разнотолков. Светило являлось нетускнеющей огнеликой иконой на весь небесно-земной приход: в нем Горислава считала себя постоянной, усердно молящейся прихожанкой. В вечной религии поклонения солнцу находила все нужное созерцательной душе и отзывчивому, щедрому сердцу. Чистилище жизни она проходила через сиротство. Молчаливая, замкнутая на людях Горислава вверяла природе себя, делилась тревогами и надеждами.
