Отец поставил плуг чуть наклонно, по привычке причмокнул языком, но коняга не тронулась с места.
— Тяни! — крикнул Тереша водителю и навалился на плужные ручки.
Лемех отбрасывал вправо черную некрутую волну. При виде спорой красивой пахоты у сына улетучилась обида на отца. Вскоре с лемеха счистилась ржавчина. Он взблескивал от ясного полуденного солнца. Природный пахарь Терентий Найденов глубоко вдыхал родной, с детства знакомый запах отваленной земли. Она была без дерновины и стерни, поэтому рассыпалась комками, жирно налипала на легкие чирки. Никогда этому заматерелому крестьянину не приходилось пахать без вожжей. Пальцы инстинктивно нащупывали их на левой ручке плуга. Силой не одной и не двух лошадей передвигался по огороду старый музейный плуг. Он не тащился — летел за стальной машиной. Отродясь в колхозе не было такого табуна, который бы вместе заменил тягловую мощь, упрятанную в ревущий вездеход.
Тереша быстро перепахал огород. Остались узкие полоски вдоль городьбы. Туда невозможно было подступиться на грозной технике из-за боязни сломать старые хрупкие жерди, сшибить шаткие колья.
Рыжекудрый парняга высунулся по грудь из кабины.
Улыбчиво рассматривая пахоту, показал хозяину большой палец. Он вывел тягач за огород, выключил двигатель. Зазвенела в ушах обретенная тишина. Фронтовик подошел к вездеходу, заглянул в душное нутро. Там находились тросы, ящики с запасными частями, ведро, паяльная лампа. В спальный мешок была закутана объемистая фляга: она исходила тихим шипением. По верному замыслу парней тепло ватного спальника, адская тряска положительно влияли на ускоренное созревание бражки.
До вечера Терентий Кузьмич перепахал еще два живых огорода. Нюша увела Савву за поскотину, чтобы танк снова не напугал его. Мавра-отшельница никогда не видела тягача, который мог волчком крутиться на одной гусенице. Она часто возносила перед собой два пальца, размашисто крестилась сама и пятнала крестом железную чуду.
Вездеход не должен был простаивать из-за укутанной фляги, поэтому ошалело носился по умирающим дорогам, портил их спокойный травный вид. Василий бросал под гусеницы плахи, доски, жерди, колья: заготавливал родителям дрова. Они вдавливались в песок и грязь. Я посоветовал укладывать жерди и доски наклонным рядком на бревно и колоть их, наезжая гусеницей на горку. Раздавался треск, заглушающий рокот тягача.
Водитель и найденовский младшак трижды дегустировали бражку, делали весомое заключение: она все скуснее и скуснее. Тереша освежевывал зарезанного барана. Горислава занималась стряпней.
К вездеходу торопливо шла Мавра-отшельница и настойчиво подманивала чуду к себе. Парни поняли: бабка зовет на угощение. Тягач борзо понесся за староверкой. Отшельница даже не пригласила парней в избу. Сурово и молча ткнула двумя пальцами на гору деревянного хлама, завалившего двор.
— Уважь старуху — наделай дров! — крикнул Василий водителю.
Машина протаранила кучу. Из-под гусениц летели обломки оконных рам, половых досок. Яичной скорлупой лопались ящики, натасканные Маврой от разрушенного ларька. В некоторых ящиках были мелкие стружки. Бабка вместе с тарой переселила к себе и нахальных магазинных крыс, сделавших в стружке теплые спаленки.
Улыбка на Васькиной роже опять расползлась от уха до уха. Солнце клонилось за луговые дальние тальники, и вместе с ним убывал огонь из шевелюры ловкого водителя. Голова теряла накал снаружи, но изнутри ее нагревали пары скороспелой бражки. Парень восседал в кабине хватким бесом, щерил зубы и утюжил гусеницами топливное добро отшельницы. Он был значительной частицей зримой машинной силы, сотрясающей убогое подворье Мавры. Укажи она по забывчивости пальцами на свою избенку — рыжекудрый снес бы ее тоже по забывчивости одним махом. Он давно вошел в разрушительный раж, валил палисадники, прясла, наносил броневые удары по стенам бань и стаек. Бывший танкист, раздавив, раскрошив в щепье Маврино приносное топливо, понесся по умершей деревушке в кладбищенскую сторону. В кабине рядом с ним заливисто гоготал Василий, хлопал танкиста в отставке по плечу. Командирским взмахом руки благословлял его на вездеходный погром всего, накопленного годами, авдотьевского старья.
В тягаче подпрыгивала привязанная к борту фляга. Каждый улепетнувший из-под крышки и лопнувший пузырь добавлял в кабине бражного духа. Этот дух и дополнительное брожение напитка в животах подхлестывали парней, вселяли желание наделать побольше дров из ненужной деревни.
От лобового удара тягача оседали и падали венцы построек. Избы, когда-то срубленные в крепкую лапу, сейчас легко расцепляли перекошенные углы. Высушенный в порох пазовый мох кружился серыми хлопьями, оседал на звонкие бревна и густой бурьянник, пленивший дворы, палисадники и огороды. Не всегда с одного наскока вездеход валил стену. Угрожающе отползал, бычил лбище и налетал с новой разгонной силой.
Особенное наслаждение доставляли водителю набеги на прясла и палисадники. Колья, жердины и штакетины ломались с легкостью быльника. Иногда палки высоко выстреливали из-под гусениц, хрустко падали в лебеду и крапиву.
Танкист в отставке взмок, терзая упругие рычаги. Доспевала бражонка во фляге, набирала с к у с. Росли горы всякой древесной ломанины. Улыбка Васьки не уменьшалась. От вездехода несло жаром и горелым машинным маслом.
Тихий Савва и Нюша давно бродили за поскотиной. Танк продолжал громыхать и основательно рушить Авдотьевку. Жена заткнула Савве уши ватой, за руку, точно младенца, привела старичка домой, уложила в постель.
Я сидел на берегу, катал пальцами по днищу перевернутой лодки комочек черной смолы и смотрел на беснующийся тягач. Взбираясь на завалинки, он вставал на дыбы. То его кренило по сторонам, то он сильно клевал носом и с трудом пятился назад, выбираясь из каких-то углублений. Танк подстерегали окопы — подполья, погреба, туалетные ямы. Танкист не принимал в расчет скрытые ловушки. Все так же нахраписто ревел мотор. Над водой катилась гулкая звуковая волна.
Речники на листе сухой штукатурки играли в карты. Незлобливо спорили меж собой, вбивая в речь ржавые гвозди матерных слов. До меня долетало: банкуй… перебор… подфартило…
Солнце плескучей золотой массой успело стечь за обрезную черту земли. Торной дорогой катилась к низовью взбудораженная вода. Низинный берег реки, захлестнутый половодьем, угадывался по тальниковой гряде и редким островкам невысокого осинника. Великое нашествие майских вод подчинило себе неохватную взором ливу. Солнце закатилось, высоко взметнув широкий веер трепетных лучей. Отраженный небом свет преломлялся в далеких водах, словно кто-то долго и безнадежно поджигал в закатной стороне кромку матерой тихой ливы.
Ненужным и диким был среди вечернего блаженства земли гром упорной железной чуды. С козлиным упрямством тягач таранил бревна, электрические столбы, давил калитки и летние печи в пристройках-кухнях. Вокруг места погрома клубилась пыль, ветер волнами откатывал ее в сторону кладбища.
Внезапно гусеничная чуда резко осела передом. Напрасно гудящие траки стремительным скоком летели назад. Не хватало силы сцепления, чтобы вызволить пойманную в ловушку машину-грозу. Мотор заглох: все вокруг окунулось в привычную стихию природной тишины.
Тягач угодил в чей-то погреб, откуда тянуло плесенью и тяжелой картофельной гнилью. Василий перестал скалить зубы, стоял за вездеходом насупленный и мочился под задранную гусеницу. К потному лбу водителя прилипли волосы, он их откатывал в сторону широкой жесткой ладошкой. Шевелюра, будто схваченная ржавчиной, слегка померкла от пыли недавнего погрома. Отставной танкист стоял недоуменно возле распахнутой дверцы и крыл данную ситуацию твердым высотным матом.
— Наделали дров! — виновато пролепетал найденовский младшак.
— Ты виноват: давай! давай! Круши! Вали! Дави! Накаркал. Кукуй вот теперь в этом капкане.
Словно желая поиздеваться над глупейшим положением парней, на старой березе громко заговорила кукушка. Рассыпая звонкие, отчетливые такты, торопилась воспользоваться возникшей тишиной, боясь, что скоро ее оборвет незнакомая бескрылая тварь, угодившая в яму.
