В шкиперской будке заворочался приемщик, громко спросил в полусонном состоянии:
— Дерево, что ли, подмытое упало?
— Есть! — буркнул шкипер.
И снова храп, комариная звень над гуртом.
Красотка и Яшка приводнились, не поломав ног. Васюган подложил под них донную перину из песка и ила. Они выбрели на сухое, недоуменно уставились друг на друга. От падения горячий пыл у Яшки не пропал и он довершил начатое на скотовознице дело.
Потом, забыв о барже, катерных огоньках, гурте, растревоженном комарами, парочка побрела вдоль берега в сторону покинутой деревни. Стоять на месте не давало беспощадное летающее зверье. Яшка за свою жизнь дважды схватывался с медведем, носил на правой лопатке зарубцованную рану. Но и медведь попробовал ухвата. Еле ноги унес. Расколотое бычьими рогами ребро не давало покоя ни в берлоге, ни весной после тяжелой спячки. Медведь-то хоть был настоящим зверем, которого можно взять на рога. Но бодни попробуй комара или неуловимую мошку.
Если позволяла береговая чистина, Яшка и Красотка принимались бежать. Останавливались, ели молодую осоку с кочек, пили возле песчаных кос воду. Попадались завалы коряжника, осевших после оползней деревьев. Животные не лезли в береговой чащобник. Забредали в воду и огибали плавом трудные участки.
Близкий рассвет ластился к небу. Восток вот-вот готов был улыбнуться новому утру. Кто-то стачивал со звезд алмазные грани.
После отправки личного скота прошло три дня. Теплым ясным утром Нюша вышла выгнать корову в стадо. От удивления уронила на землю таловый прут: со стороны кладбища, взревывая на всю деревню, вышагивал ее Шалун. За ним плелась Красотка, широко расставляя задние ноги. Нюша подбежала к избе Гориславы, бойко застучала козонками пальцев в стекло. Хозяйка раскрыла оконные створки, испуганно уставилась на подругу: не пожар ли?
— Мать, иди встречай смиренницу!
— Ты что?
— А то: вон с моим шалопаем бредет. С баржи убегли.
На беглецов было страшно смотреть. Перепачканные грязью, торфяной жижей, с расцарапанными в кровь мордами и ногами, они медленно переступали по пыльной дороге. Задрав головы, принюхивались к родному авдотьевскому воздуху. Заметив спешащих навстречу хозяек, Яшка и Красотка побежали к ним. Корова хромала, но не отставала от Шалуна. С грузного, готового лопнуть вымени, срывались в пыль крупные капли молока.
Одичалый Яшка крутил башкой, не переставая базлать. Нюша побоялась подходить к нему близко. Горислава крепко обняла смиренницу за шею, со слезами запричитала:
— Д-да, мил-лая ты моя! Д-да, хор-рошая ты моя!
Весть, что производитель с Красоткой каким-то чудом вернулись, мигом разнеслась по деревне. Стали гадать: не затонула ли баржа? Не поднял ли Яшка бунт на скотовознице? Колхозники с часу на час ждали возвращения своих бычков и коровенок. Ходили бабоньки, стонали: а если какую животину медведь задрал? Или трясина слопала?
— Как же быть теперь? — спрашивала мужа Горислава. — Квитанция на руках и кормилица дома?
— Ну и что? Пусть теперь у приемщика башка пухнет. Сдавали целую, невредимую корову, пришла инвалидка. Может, нога сломана?
— Щупала. Вроде целая. Шутка ли — через буреломник, чащобник тащились. Болота кругом, топи.
— Язви их, эти заготконторы! Принять и довезти путем не могут. Три дня недоеной была. Молоко самосбросом лилось.
Красотку заперли в стайку. Горислава бегом за подойником. Долго доила беглянку. Смазала йодом все раны, натуго перебинтовала на сгибе больную ногу.
Явилась Нюша, всплеснула руками:
— Шалун-то наш со стадом удул. Вот ухажер неотлучный. Дала ему пойло, буханку хлеба искрошила. Выжрал и теку.
— Си-лен! Моя красавица дрожит вся. Не заболела бы. А клещей нацепляла: раздутые, противные. Тереша их щипцами давил, отрывал.
— Знамо дело: бездорожицей шли — не поскотиной. Утонуть могли в трясиннике.
— Считала Красотку отрезанным ломтем, она вновь к караваю прилипла. Как ее теперь сдашь?
— Не укараулили на барже — с нас взятки гладки. Я заметила: шкипер ходил сонной курицей. Курил да за борт плевался. Видно, гнет имел в голове от непохмелья. Зря только животным уши надрезали. Вот тебе и мета: в списки попали, да дорогой пропали. То-то я сон вчерась видела: бредет Шалунишка по лугу, на рогах у него венок из ромашек. И говорит Яшенька человеческим языком: «Тетка Нюша, зачем ты меня на бойню определила? Что я тебе плохого сделал?» Отвечаю ему: «Не на бойню тебя, дурачок, везут — в чужой совхоз. Будешь дело племенное лучшить». Бык усмехнулся криво и попросил: «Раз так — дай хлебца и… прощай». Хотела тебе сразу сон рассказать, да все в себе носила, пужалась чего-то. Не знаешь, Славушка, к чему он?
— Хлебец он как милостыню попросил?
— Нет, напористо, громко.
— И ты дала?
— Не успела.
Горислава подавила вздох, махнула рукой:
— Бог с ним — со сном. Мне вот недавно ковчег приснился. На нем Мавра с патефоном в руках. Стоит, два перста к солнушку подняла. Рядом поросята в ноги тычутся и какой-то незнакомый мужик с колотушкой стоит. И не отгадаешь, к чему сон.
— Ишь ты! Маврушка даже в спасительный ковчег хахаля прихватила. Мудра! Ее мама угнала в поле по теленка. Она маме принесла в подоле ребенка. И льнут же к этой растрепе мужики. То речника пригреет, то шабашника залетного. По ее вере блудить вообще нельзя.
— Блуд никакой верой не поощрен.
— Значит, мой сон не дурной?
— Нет, Яшка возвернулся, мою красавицу привел.
Нюша обрадовалась. Развязала под подбородком платочный узел, оттянула концы темно-синего платка в стороны. Притопывая по крашеным половицам, игриво пропела:
— Печку письмами топила, не подкладывала дров. Все смотрела, как горела моя первая любовь.
Шлепали по полу разношенные тапочки. Хроменькая Нюша с приплясом подрулила к простенку, поддернула на цепочке гирьку ходиков.
Под усердный перестук маятника озорно и раскатисто, словно по великому секрету, сообщила Гориславе частушечную новость:
— Я иду, смотрю — пасутся два майора на лугу. Тут уж я уж растерялась, тут уж я уж не могу.
Остановилась, взяла подругу за плечи, заглянула в глаза.
— Скажи, куда Мавра с патефоном в ковчеге отправилась? Поросята, мужик с колотушкой. На шашлыки, что ли, хрюшек повезли?
— Ведать не ведаю. Плывет расписной ковчег. Мавра нарядная. Пластинка на патефоне крутится, а музыки нет. Мужик цыганистый, серьга в ухе. На Мавру косо глядит.
— Не рассказывай ей сон.
— И то. Зачем бабу в сумление вводить… Плывешь и плыви.
— Ма-ать, ведь сон твой разгадку имеет.
— Какую?
— Уплыла на барже-ковчеге наша скотинка. Мужик с колотушкой — мясник с забойни. Трах-бах тяжелой палицей — и ливер готов.
— Да но-о-о!
— Вот тебе и но-о. Мавра с музыкой — делегатка от артели. Помяни мое слово — колхоз скоро спасаться будет и не спасется. Никакой ковчег не поможет. Деревня давненько беднеет людьми да избами. Доярок, телятниц, скотников — нехватка. Трактористы на нефть подаются. Ковчег по Васюгану плыл или по морю?
— По реке. Берег ярной, голый-преголый. Ни кустика, ни травинки.
— Вот-вот. Помяни мое слово — оголеет деревня. Время все равно сжульничает, подсидит Авдотьевку. Сколько сельбищ скатилось с васюганских берегов — пальцев не хватит сосчитать. Избы раскатали, перевезли. Многие спалили горе-охотники да горе-рыбаки. Моторные лодки нынче насилом реку берут. Прутся из Барнаула, Томска Новосибирска.
— Так-так, — подтверждали ходики.
— …На фига Сибирцево порушили? На фига Третью Запань на нет свели? Что в райцентре думают? Или у начальства головы не к тому месту пришиты? Земли хлебные, раскорчеванные забросили, мели-рацию напустили. Лохмотья от миллионов летят, проку мало.
— Нюша, начала ты за здравие. Частушки такие хорошие.
— Жалко ведь, Славушка. Сколько земля васюганская натерпелась. Сколько мы поту пролили. Немели от трудов. Не к добру ковчег. Лихо не лежит тихо. Наружу нос высунет. А частушки что? Их мы еще попоем. Вот хрупнет колхоз, нас по пенсиям отправят. Все времечко будет наше… зальемся песнями.
