Мужики подняли хохот. Хозяин стоял хмурый. Савва опасался, как бы Шалун не повредил череп, не выломал под корень грозные рога.

На борону легче было набросить веревку. Кузнец не промахнулся. Запоздало подумал: что это даст? Перед ним была свирепая туша с существенной прибавкой острозубого металла. Попробуй подтяни этакую массу к себе или подойди к ней сам. Одно круговое движение головы Шалуна, и бороньи зубья пропорют живот любому, вопьются в грудь, в шею. Бык по воле случая превратился в лося. Он стремительно понесся на кузнеца. Тот швырнул конец капроновой веревки на землю, забежал за угол кузницы, заблажил оттуда:

— Гад! С тобой до пенсии не доживешь!

До позднего вечера таскал Шалун на рогах колхозный инвентарь. Обронил борону на берегу Васюгана. Капроновая веревка зацепилась за принесенную половодьем корягу, помогла сдернуть лосиные рога, оставив свои. Левый надпиленный рог перестал кровоточить, но по-прежнему жег огнем глубокий ножовочный надпил.

Красавец Яшка тоже стоял в стайке, готовый к отправке на барже. В Авдотьевке многие перекрестились, узнав, что Яшка пойдет на колбасу. Были и вздыхатели: От Яшки как на подбор рождались такие же лобастые справные бычки, телята жгуче-черной батькиной масти.

Нюша зашла в избу, немо села на широкую пристенную лавку. Горислава тоже ничего не говорила: молчание было красноречивее всяких слов. Что поделаешь — вся деревня впала в грусть-тоску. Убрело за поскотину ополовиненное стадо, проревело на всю улицу незнакомым тягучим ревом.

Терентий Кузьмич за утро два раза подряд выматерился. Такое случалось весьма редко. Стоял возле кучки механизаторов, рассуждал:

— У мужика какой ранг? Крестьянский. Нынче его и в этом ранге понизили. Что творится… что творится…

Впервые не сказал бригадир покосникам знакомых слов: «Давайте, ребятки, на травах насмерть стоять. Тогда и коровки живы будут…».

Будет ли жива лишняя скотина, которая уплывет сегодня вниз по Васюгану? Такой вопрос сидел в голове не у одного Терентия Кузьмича. Вопросец заковыристый, покрепче зуба бороны, поострее плужного лемеха. Скоро отвалит лемешок от деревни жирный пласт. Мужики бурчат, судачат, недовольничают. Но по катерному сигналу поведут на веревочках к трапу буренок, быков, нетелей. Поведут — куда денутся? Установка гвоздем вбита в крестьянские головы и дворы. Ни один гвоздодер не подберешь, не вырвешь ее.

Даже к полудню солнце не успело отогреть авдотьевскую землю. Ветер забавлялся хмурыми тучами, отправляя их по разным высотам в длительное кочевье. В стайках мычала обеспокоенная скотина. Над васюганской водой вяло и неохотно летали стрижи: многие ласточки-береговушки отсиживались в норах-проточинах, сделанных в податливом береговом песчанике.

Катер и баржа-скотовозница были где-то в пути. Томительное ожидание сирены становилось невыносимым. Горислава и Нюша собирались сегодня сходить в лес, но куда отлучишься из дома? Отойдешь и взбулгачит катерный гудок. Несись ошалело назад.

Нюша разглаживала на коленях залосненный, в цветочках, фартук, вздыхала.

— Почему, Славушка, век бабий такой короткий? Вроде вчера венки из ромашек плели, у речки под гармошку на вечерках плясали. Отвечёрились.

— Бабьему веку отпущено сорок годков.

— А в сорок пять баба — ягодка опять.

— Если на то пошло: в шестьдесят лет бабе износу нет. Значит, неизносимые мы с тобой, Нюша, будем. Войну перебедовали. Тыловичками крепкими были. Чего теперь грустить? В войну кто выживал, кто отживал. Мы не отжили, руки на грудь не сложили. В колхозном строю не последние плетемся. Вон сколько по установке скота сдаем. Авдотьевка государственную баржу набьет живым мясом, другие деревни. У нас не убудет. Новую живность заведем. Твой бык бунтует в хлеву?

— Изревелся. Давит головой в дверь — вот-вот шарниры слетят. Одно слово: производитель. Многие коровенки от тоски взвоют. Он им не давал скучать.

— Где уж, — подтвердила Горислава, — хахаль показательный. Нюша выглянула в окно. Сегодняшнему серому дню раскидистая черемуха в палисаднике прибавляла сумрака.

— На снег или град тянет. Надо помидоры закрыть.

— Может, распогодится?

— Сиверко орудует. Ветер-суровец. Летает по небу, зиму ищет.

Предсказание Нюши сбылось. Вскоре под крутой уклон посыпались шумливые крупные капли дождя, отдуваемые резкими порывами бешеного ветра. Вперемежку с дождем летели белой картечью градины. Лопотливо заговорила за окном черемуха.

Нюша раньше ушла закрывать помидоры и огурцы. Горислава делала это под летящим градом. Она спрятала голову под капюшон брезентового плаща. Слышала: ее осыпают сухими бобами.

Град крупнел. Горислава отошла от прикрытых грядок, торопливо зашагала по двору к крыльцу. Сияющие пули свистели возле лица. Куры с воителем-петухом отсиживались под опрокинутым старым обласком с трещиной по днищу. Беспрестанный обрушительный шум града заглушал их беспокойное квохтанье. В закрытой стайке Красотка ужевывала свежескошенную траву.

Горислава проворно поднялась по крыльцовым ступеням. Над головой покатый тесовый навес перехватывал град. Он, обессиленный, скатывался оттуда на тротуар, по-зимнему белый и ледяной. Женщина откинула капюшон, прислушалась к нарастающему шуму. Показалось: пискливо провыла далекая сирена. Что можно было услышать сквозь неостановимый градобой? Все тонуло в вязком белом омуте. Его непромеренная глубина начиналась от невидимых туч. Земля была дном, усыпанным расплющенными и округлыми градинами.

Хозяйка даже не расслышала стука калитки. Терентий Кузьмич насупленный, недовольный свалившейся непогодью, шел по тротуару, держа над головой черный обрывок рубероидного листа.

— Вот наваждение! — крикнул жене Найденов, подходя к крыльцу. — Даже на войне такой пулевой атаки не было. Катер пришел, базлает взахлеб.

— Пусть. Не сейчас же Красотку вести.

— Да-аа, выпала погодка на коровье прощаньице. Парторг, как угорелый, по берегу носится. Клубист по его приказу лозунг написал. На барже, на шкиперской будке прибил: принимай, Родина, авдотьевский лишний скот! На белом материале аршинные красные буквы. Чудак-человек — наш поводырь партийный. Говорит, слова вразброску сыплет. Этот град и то кучнее летит.

Терентий Кузьмич подошел к стайке, заглянул в дверную щель. Успокоенная Красотка перетирала на зубах мяконькую траву.

— Жуй, жуй! Пока на личном домашнем довольствии стоишь. Какую общественную кормежку получишь — не знаю. Заморят, поди, дерьмом зарастешь. Может, и кормить не будут, голодная под ток угодишь. На мясокомбинатах с вашенским коровьим отродьем не чичкаются. Провод к телу, и ты уже не Красотка, а первая категория мяса. Подсчитают, сколько накопила мяска, сколько требухи. Мясо по ресторанам, по магазинам развезут. Филейную часть торгаши непременно по себе растащат. Продадут по знакомым. Не без этого. Тут хоть град обрушь на продавецкие головы, все равно себе порадеют.

Бригадир, увлеченный тихим монологом, не заметил подошедшую к двери Красотку. Смотрела в щель, слушала хозяина, нацелив на него влажный отполированный глаз.

— …Сегодня под лозунгом поплывешь. Палуба скользкая — не оступись. Пока до места довезут, понастряпаете лепешек под ногами.

— Тереша, иди домой. Ты же промок.

— Иду, Славушка, иду. Разомлел что-то душой. Мысли разные пчелками налетают и кто-то будто их дымарем отгоняет.

Град затихал. Посветлело. Стая растрепанных туч уносилась за авдотьевские луга. Первые, смелые лучи расклинивали серую толщу, диковинно оглядывали незнакомую землю, ставшую среди лета белой, зимней. Петух первым вылез из-под обласка, долбанул клювом крупную градину: остался недоволен несъедобным зерном.

Обшарпанная баржа-скотовозница стояла близко от берега на приглубном месте, повернув к деревне широкий пузатый бок. Покатая палуба, огороженная крупным горбыльником, хранила отметины недавних перевозок животных. Даже свежий речной воздух не мог выветрить отсюда тяжелый дух хлева. По палубе разбежались желто-зеленые разводья от скатившейся за борт мочи. Град немного очистил эту стайку без крыши, раскрошил ссохшиеся лепешки. Катясь, цеплял на себя сроненные с коровьих губ сенные обжевки.