Он смущенно улыбнулся и прошептал:

- Привет, мам.

Сердце бешено колотилось в груди. Сколько еще раз ему предстоит такое проделывать? Стоять за чьей-то дверью, чувствуя, как по телу прокатываются волны страха, а к горлу подступает тошнота?

- «Привет, мам», - повторила она. – «Привет, мам!» Три месяца от него ни слова, а потом он говорит «Привет, мам».

Он уже открыл рот, чтобы… Что? Попытаться извиниться, оправдаться, вымолить прощение? Но она остановила его слишком хорошо знакомым ему взглядом. Затем она затащила его внутрь и, обняв за плечи, повела к дивану (новому, обитому белой кожей и отделанному замшей). Куртка его вся вымокла, джинсы отсырели, а по шее с улиточной скоростью стекали капли воды.

Ее дом был таким новеньким, таким нарядным и современным, что он не решался тут лишний раз вздохнуть из страха сломать что-нибудь. Здесь не было и намека на уют, это место ничем не напоминало ему его дом. Но мама набросила полотенце ему на плечи и дала в руки чашку чая с молоком. (Вот таким же чаем она поила его, пятилетнего, когда ночь ему предстояло провести одному в пустой комнате, где за каждым углом прятались монстры, в густых тенях гнездились жуткие создания, а под кроватью наверняка сидел убийца с топором. И позже, когда ему уже исполнилось семь, и в доме вдруг появилось красное сморщенное создание, а родители принялись говорить ему: «Нет, Джастин, не сейчас», «Джастин, попозже», «Подожди секунду, Джастин, мне сейчас некогда». Вот в такие моменты она всегда приносила ему густой сладкий напиток, который, смеясь, называла «молоко с капелькой чая», а потом целовала в лоб, крепко обнимала и без слов давала понять, что, что бы в их жизни не менялось, в главном она остается прежней). Вторым полотенцем она принялась сильными уверенными движениями вытирать ему волосы. И это было здорово, потому что ему сейчас… ну, вроде как очень нужна была мама. Он так и не решился спросить ее, почему это она не спала, сидела в три часа ночи в гостиной и пила успокоительный чай.

Когда она закончила его вытирать, волосы у него на макушке стояли торчком, а вокруг шеи завивались мягкими волнами. Вздохнув, она пригладила их пальцами.

- У тебя волосы отросли, - произнесла она и слабо улыбнулась.

Голос у нее был тоскливый – это вроде как появилось только в последние годы, а впрочем, может быть, в подростковом возрасте он этого просто не замечал. От этого тона ему всегда становилось как-то досадно и неловко – ведь вроде бы он не был ни в чем перед ней виноват, а все равно в такие моменты внутри принималось саднить чувство вины.

- Ты так повзрослел.

Она в последний раз провела полотенцем по его волосам и добавила:

- Пойди переоденься, пока не схватил пневмонию.

Вот интересно, почему это родители в таких случаях всегда поминают пневмонию? Почему они не говорят: «Не то простудишься» или «Не то подцепишь насморк», или «Не то мокрая одежда прилипнет к тебе намертво», или «Не то станешь первым в мире разумным грибом?» Нет, они всегда пугают тебя пневмонией.

- У меня ничего с собой нет.

- В твоей комнате еще осталась какая-то одежда.

Она так легко об этом сказала, как о чем-то само собой разумеющемся, но Джастин-то знал, что в этом доме никогда не было его комнаты. Даже посторонний, придя сюда, сразу бы заметил разницу между выкрашенной в пастельные тона благоухающей спальней его матери, комнатой Молли, представлявшей собой настоящий ярко-розовый принцессный рай, и его… выставочным залом с белыми стенами и голубой кроватью. В то недолгое время, что он здесь прожил, мать спрашивала его, есть ли у него какие-нибудь пожелания по дизайну, но он знал, что поселился тут только временно, и боль от этого понимания была слишком сильна, чтобы заниматься отделкой.

- Мам, я уже не ребенок.

Слова эти сами собой вырвались у него изо рта, не пройдя предварительную консультацию с мозгом. На самом деле, он буркнул это просто по привычке, потому что вообще-то сейчас… он был как будто бы и не прочь снова побыть ребенком.

- О нет, не соглашусь, - спокойно возразила она. - Ты ребенок. Мой ребенок. И всегда будешь моим ребенком, вне зависимости от того, сколько тебе стукнет лет. Даже когда станешь восьмидесятилетним стариком, гадящим в подгузник…

- Фууу…

- … все равно ты останешься моим ребенком. Тем самым малышом, которого я однажды привезла из роддома, а он потом целую неделю не давал мне спать из-за кишечных колик.

Джастин пониже сполз на диване и откинул голову на белые подушки.

- По-моему, ты слишком много общаешься с Дебби. Раньше ты такие слова никогда не произносила.

- Я никогда не произносила их при тебе. Но раз уж ты у нас теперь взрослый, я думаю, ты как-нибудь переживешь тот факт, что твоя мама знает слово «гадить». Иди переоденься. Когда спустишься, я буду в кухне.

***

Когда он, наконец, нашел в себе силы снова спуститься на первый этаж – на этот раз в сухой, теплой одежде – она и в самом деле была в кухне. Сидела за столом (каким-то маленьким столом, не тем, что стоял у них в прежнем доме) и сжимала в ладонях чашку. Он вошел в кухню, и мать, быстро взглянув на него, спросила:

- Так что все-таки случилось? Дело в Брайане? - в тоне ее не было любопытства, только усталость.

- Почему дело должно быть…

Она снова взглянула на него все тем же знакомым взглядом. Джастин вздохнул, подошел к столу и посмотрел на нее сверху-вниз, как никогда не мог сделать, когда они оба стояли.

- Он никогда меня не любил. Он просто любил меня трахать.

Не будь ему сейчас так паршиво, его бы позабавило, что он употребляет при матери такие выражения. (Вот, например, как в его семнадцать – что на самом деле было-то чуть больше года назад – когда он радостно рассказывал при ней тому психотерапевту в каких именно положениях больше всего любит член).

- Мм, я в этом не уверена. Мне казалось, что он тебя любил и, возможно, до сих пор любит.

Джастин рухнул на стул напротив нее и покачал головой.

- Ты же знаешь, он ни разу не приходил ко мне. Я про больницу… Сначала я думал, что, может быть, его мучает чувство вины. Что он винит себя за то, что я оказался там, - сломанный, раздавленный, беспомощный, с кое-как заделанным черепом и поврежденной памятью. – Но потом я понял, что все это ложь. А правда в том, что ему просто не было до меня дела.

- Джастин, он приходил.

Она произнесла это настолько тихо и спокойно, что в первую минуту он даже не понял, что она сказала. Насторожили его скорее не ее слова, а ее вид – одновременно несчастный и решительный.

- Что?

- Я… - она опустила взгляд вниз, потом перевела его на чашку. Дыхание у нее сбилось, застряло где-то в горле, как бывало всегда, когда она готовилась произнести что-то такое, в чем ей совсем не хотелось признаваться. – Я узнала об этом незадолго до того, как тебя выписали. Он приходил почти каждую ночь и смотрел, как ты спишь, через окошко на двери палаты.

Господи! А он-то все это время думал, что ему было наплевать. Он умирал в больнице и думал, что двоим самым главным мужчинам в его жизни на него наплевать…

- Почему ты мне не сказала?

- Потому что я знала, к чему это приведет. Я знала, я видела… как в твоих глазах постоянно вспыхивала надежда. Я знала, что если скажу тебе, ты простишь ему все.

Блядь, и ведь она была права. Он простил ему все, даже не зная об этом. А что бы он сделал, если бы у него появилась хоть какая-то надежда на то, что он Брайану небезразличен? Да то же, что делал и без нее, - все гадал бы, гадал и гадал.

- Джастин, не жди от меня извинений, - сказала она прежде, чем он успел о чем-то спросить. – Тебе было восемнадцать, ты был всего лишь мальчиком, оправлявшимся от ужасной травмы, - он попытался отвернуться, но она взяла его за подбородок и развернула к себе его лицо, заставляя посмотреть ей в глаза. – Я сделала это потому, что считала, что так для тебя будет лучше.

- Ты не имела права.

- Не имела права? Ты мой сын, я отвечала за тебя. У меня были все права.