— Наш! Наш!!!

Мгновенно зажгли сигнальные костры: «Мы здесь! Мы ждем!»

Самолет понял — покачал крыльями.

Над поляной Верхний Аппалах кружила машина, а в это время туда из отрядов бежали люди. Самолет «проутюжил» поляну и взмыл вверх, потом, сделав прощальный круг и еще раз покачав крыльями, лег курсом на Севастополь.

Мы с волнением обсуждали появление истребителя, строили различные догадки, но всем было ясно: нас ищут!

Лес зажил в ожидании необычных событий.

На четвертые сутки в одиннадцать часов дня мы услышали шум мотора, повыскакивали из землянок. Дежурный по штабу заорал как резаный:

— «Кукурузник», мать его сто чертей!

Почти касаясь верхушек сосен, промчался знаменитый биплан, блестя красными звездами на крыльях и фюзеляже.

Сердце так и екнуло: вот так отчаянная башка. Днем, на фанерном «У-2». Да любой немецкий истребитель первой же очередью прошьет и машину и летчика насквозь.

А небо без облачка. Нервно оглядываемся: только бы пронесло!

Самолет еще круг, еще и все ниже, ниже… Неужели приземляться задумал? Куда?

Из последних сил, через чащобы, овраги пробиваемся на Верхний Аппалах. Там площадочка, но очень сомнительно, чтобы на нее можно посадить самолет.

Я выскочил на эту поляну, огляделся: она с подъемом шла в густой лес и на ней даже «У-2» принять нельзя.

А самолет шел на посадку.

Непременно разобьется!

Ниже, еще ниже… Колеса коснулись земли, подпрыгнули; как стрекоза, поскакала машина по выбоинам. Раздался треск… и наступила тишина.

Над полуразбитым самолетом появился юноша в форме морского летчика, улыбаясь ярко-синими глазами. Мы все к нему, подхватили на руки, опустили на землю.

— Товарищи, товарищи!.. — краснея, отбивался он.

Но каждому хотелось прикоснуться к человеку оттуда — с Большой земли.

— Ну, товарищи, разрешите доложить.

К нему подошел Северский. Вытянулся гость перед ним, по-мальчишески отрапортовал:

— Младший лейтенант из Севастополя Герасимов, Филипп Филиппович.

Северский по-отечески улыбнулся:

— Здравствуй, Филипп Филиппович. Цел, невредим?

Засмеялись.

— Качать Филиппа Филипповича!

Переживая минуты радости, мы как-то не заметили, что из второй кабины вылез еще один гость с треугольниками на петлицах. Его взволнованно-виноватое лицо говорило о каком-то несчастье. Он пробился к Герасимову, чуть не плача доложил:

— Рация… Рация вдребезги, товарищ младший лейтенант.

— Чтооо? — Синие глаза Филиппа Филипповича округлились.

Оказалось, что во время отчаянно смелой посадки радист, желая сохранить рацию, взял ее на руки. Она разбилась о борт самолета.

Беда!

Кто узнал о ней, пригорюнился, а главная партизанская масса еще ликовала. Она была разношерстной и разномастной… Люди, перенесшие тяжелую зиму 1941/42 года. Одежда гражданская, армейская, румынская, немецкая… Пилотки, ушанки, папахи, шлемы… Сапоги, ботинки всевозможных фасонов, постолы…

На лица без боли невозможно смотреть. Они, будто зеркало, отражали все, что выпало на долю каждого из нас. Нелегко отличить молодых от старых, женщин от мужчин. Все выглядели стариками — голод не тетка. Ничьи щеки не лоснились от сытости, никто не мог похвастаться хоть капелькой весеннего румянца.

Конечно, каждый по-своему переносил тяжести, страдал, мучился от холода, недоедания и бесконечных маршей во время карательных операций врага, думал о судьбе Севастополя, о своей судьбе, о далеких родных, по ком так тосковали наши сердца. Но я не ошибусь, если скажу, что вера — большая вера в победу — всегда была с нами.

Постепенно молва о беде дошла до всех, всем стало ясно, что героический рейс Филиппа Филипповича ничего не меняет в нашей жизни — как и прежде с Севастополем связи нет. Но не могли мы с этим согласиться, ибо не могли без связи существовать.

Филипп Филиппович, не пряча своего страшного огорчения, все же с какой-то немыслимой надеждой осматривал разбитую машину. Подошел и я, когда-то служивший в войсках ВВС и кое-что понимающий в летном деле.

С мотором все в порядке, бензин есть, но была одна непоправимая беда: при посадке вдребезги разлетелся пропеллер. А без него не взлетишь.

К самолету подходит начштаба, в его глазах что-то обнадеживающее.

— Что, Алексей Петрович? — тороплю я.

— Мне докладывали, что недалеко от переднего края фронта на немецкой стороне упал самолет такого же типа, как этот. Он рухнул, как говорили мне, на густой кизильник. Винт должен быть целым.

— Где это? — с мальчишеской сноровкой бросился к нему молодой летчик.

— Выясним.

Щетинин ушел и через минуту подвел к нам партизана Пономаренко.

— Повтори, что ты мне сказал только что.

— Есть! Самолет лежит за Чайным домиком, пропеллер как штык торчит.

— Дорогу найдешь, сержант?

Я прикидываю: далековато в те края, ох как далековато! Конечно, харчишки соберем, да вот дойдут ли ребята. Больно подбиты все. Чтобы пройти за минимальный срок туда и обратно сто двадцать километров, да по яйле, на которой снег рыхлый; а тут груз — не подушку нести, нужны силенки надежные.

Комиссар Захар Амелинов подумал, сказал:

— А ежели наших женщин, а?

— Женщин? — Я с удивлением посмотрел ему в глаза.

— Подумай.

Да, надо честно признаться: во всех наших испытаниях женская часть отрядов оказывалась повыносливее нашего брата. В этом не единожды я убеждался. На иную глядеть страшно: одни глаза да худющие ноги, а идет, да еще на плечах бог знает какую ношу тащит: санитарная сумка, оружие, гранаты. На привалах мы в лежку, а они тому сделают перевязку, другого кизиловым настоем напоят, а третьему доброе утешительное слово скажут.

Итак, женщины! Узнала об этом Дуся, прибежала первой:

— Да я одна винт допру.

Македонский остановил ее.

— Не лезь, у тебя свое, поняла? — сказал строго.

— Поняла, командир, — чуть не плача сказала Дуся и ушла.

Наш выбор пал на седовласую учительницу из Симферополя Анну Михайловну Василькову; на молчаливую, но крепкую и выносливую медицинскую сестру Евдокию Ширшову; да на тихую дивчину, что с утра до вечера собирала в лесу липовые почки для партизанского кондёра, а ночами безропотно выстаивала на постах, Анну Наумову. Проводником, само собой разумеется, сержанта Пономаренко.

А вот кто будет старшим, кто тот человек, авторитет которого безупречен?

Ко мне подошел бывший политрук алупкинской боевой группы, начисто разбитой еще в декабрьских боях, Александр Поздняков.

— Посылай меня, командир.

— Может, тебя не хватит, может, это не твое дело, Александр Васильевич?

— Мое, и главное.

— Тогда идите и принесите винт.

— Принесем.

Дни ожидания… Филипп Филиппович и помощники — их нашлось немало — чинили самолет, готовили взлетную площадку. Партизаны, уверенные, что машина обязательно поднимется, писали родным письма.

Они вернулись на пятые сутки, принесли пропеллер. Но без Александра Васильевича…

Дядя Саша, Александр Васильевич! Встретил я вас еще до войны, когда работал в Гурзуфе старшим механиком совхоза. Наши механические мастерские стояли рядом со знаменитой дачей князей Раевских. Хорошо сохранен был скромный особняк, в котором Раевские принимали Александра Сергеевича Пушкина.

Мне почему-то не верилось, что кипарис — стройный, высокий красавец, поднявшийся к небу, — и есть тот пушкинский, воспетый самим поэтом. Кто и как это докажет? Я в те времена был слишком молод и очень любил всякие доказательства.

Человек в роговых очках, с округлыми чертами интеллигентного лица, был директором пушкинского музея, часто проходил мимо мастерских и всегда вежливо с нами раскланивался.

Как-то я заговорил с ним. Он легко меня убедил, что кипарис тот самый, заметив, между прочим, что это хорошо, когда человек любит ясность, но еще лучше, если он ищет ее. «Вот ты сосед, — сказал он мне, — а ни разу в музее не побывал».