— Послушаем нашего Григория Александровича.

Старик без лишних слов доложил: в колхозе много вина, дюбека-сырца — золото же! А в кошаре пятьсот голов овец, коровы, зерно, картофель. Все лежит на виду, так, запросто, может фашист достать; дочиста выскребет и выгребет. Вот так-то!

С интересом слушали старичка, будто в первый раз говорил он перед ними.

Затем начался горячий спор. Разные мысли высказали, но в конце концов пришли к одному: срочно все перепрятать. Табак затюковать — и в тайную пещеру, и вино туда же, но прежде перелить и обкурить серой. Отару овец, коров, быков, зерно и картофель — в лес, партизанам.

Только где отряд, в каком лесу, в каком ущелье? Куда увел боевые группы Македонский, по какой причине перестали показываться Николка Спаи с Иваном Ивановичем Суполкиным — дорожным мастером. Ведь мужики приходили, глянешь на них — и на душе светло. А бывало, что и секретарь райкома, комиссар отряда Василий Ильич Черный, в деревню заглядывал, с народом говорил. От него узнали о разгроме немцев под Москвой, керченском и феодосийском десантах наших войск. Аж дух захватывал! А ныне, когда особая нужда в партизанах, никого нет, как сквозь горы провалились.

…Зима заглянула в деревушку. Ранним утром серой массой с хребта сползли туманы и окутали всю окрестность.

Колхозный вестовой с первыми зорями гремел в окно:

— Выходи на работу!

— Ошалел, на кого работать?

— На Советскую власть.

Вечерами в низенькую правленческую контору заглядывал Лели. Проделав немало километров пешком по бригадам, табачным сараям, к пещерам и обратно, он присаживался за столик бухгалтера и, покуривая цигарку, слушал тихий голос Григория Александровича: столько-то дюбека затюковали, пропарили и обкурили бочки, перелили вина…

За неделю с главной работой справились. Добро легло на длительное хранение в сухую пещеру. Дорога туда — лабиринт, ежели не знаешь ее — поди доберись.

Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии, освободившие Крым, получили богатый дар лакских колхозников. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его.

Вскоре Лели — «новоиспеченный бургомистр» — получил от бахчисарайского немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы!

Под Севастополем продолжался тяжелый бой, вокруг шастали немецкие «ягт-команды» — охотники за партизанами. Опасность надвигалась на Лаки.

Собирались в клубе. Решали: как же быть, как жить дальше?

Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. Но куда женщин, малышню, стариков? Другие советовали ждать, что будет дальше, жить тихо и мирно. Тут же у самих себя спрашивали: чего ждать? Пулю в спину или веревку на шею.

Попросил слово бухгалтер. Многие колхозники с удивлением смотрели на человека, тихо идущего к трибуне. Старик сказал:

— Нам нельзя уподобляться героям крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Мы всем обществом должны решать, вот так, граждане колхозники.

— Что конкретно предлагаете?

— Во-первых, слушать нашего председателя.

— Бургомистра, да?

— Человека! Пусть будет для вида бургомистр, а для дела — наш председатель. Надо хитрить с оккупантами, водить их за нос, уступить на алтын, а остаться при своем рубле. Пока суд да дело, надо срочно найти партизан, Македонского, значит.

— Ищи в поле ветра!

Григорий Александрович решительно поднял руку:

— Македонского лично знаю, да и в лесах тех бывал. Доверите — поищу!

Фельдфебель скоро снова появился в Лаках, на этот раз с отделением солдат полевой жандармерии и полицаями из Керменчика.

Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол.

Подали закуску — холодную, залитую жиром, баранину, выставили несколько бутылок светлого вина. Лели достал даже пахучий розмарин с бисеринками на кожуре.

— Гут, молодец! — потирая руки, смеясь, сказал фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом хозяина.

Долго и аппетитно ели солдаты, сплевывали яблочную кожуру на чистый пол. Фельдфебель хвалил вино, поднял стакан:

— Севастополь капут! Солдат много — кушать много. Немецкий командований частный собственность никс… брать не имеет. Колхоз Лака богатый. Большой общественный фонд?

— Было много добра всякого, но эвакуировали, отдали Красной Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.

— Почему нет? — Фельдфебель стукнул кулаком по столу, поднялся. — Нам все знать… Барашка, крава, шнапс, э-э… как? Дюбек, дюбек… Есть, да?

— Было, а сейчас нет. На нет и суда нет — так у нас говорят, — развел руками Лели.

Фельдфебель надвигался на него:

— Почему нет?

Они долго смотрели друг другу в глаза, солдаты перестали чавкать, полицейские, торчавшие у входных дверей, замерли.

— Ты коммунист… Партизан. Тебя — фьют!

Фельдфебель гаркнул солдатам и полицаям что-то по-немецки; те бросились к оружию и выбежали из председательского домика. Один с автоматом стал у дверей.

Прошло минут двадцать, может, больше.

Лели спокойно уселся на табуретку, фельдфебель не спускал с него глаз.

Возвращались солдаты, докладывали, что в колхозных амбарах, лабазах лишь ветер гуляет. Фельдфебель подскочил к Лели, разжал два коротких пальца:

— Два суток, два день, два ночь — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс… А нет… — Он начертил в воздухе петлю, вскинул глаза наверх.

— Нет ничего, господин немец.

— Молчать! — Фельдфебель больно ткнул Лели кулаком в скулу.

Лели отшатнулся, в глазах его блеснула такая ненависть, что фельдфебель машинально положил руку на кобуру пистолета.

Владимир Лели сумел сдержаться, сказал обыденно:

— Я готов сделать все возможное, господин офицер, но если неоткуда взять. Попытаюсь что-то собрать.

Старая лесная дорога. По обочинам черный кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.

Оглядываясь по сторонам, устало влачит ноги путник: маленький, сгорбленный, с кизиловой палкой в руках.

Часовой, притаившись в густых зарослях кизильника, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в партизанском лесу человека.

Дорога пересечена натоптанной тропой. Путник нагнулся, стал пристально всматриваться.

— Стой! Руки вверх, папаша! — Паренек в стеганке наставил автомат.

— Убери-ка свою штучку. Скажи, сынок, ты партизан? — устало спросил старик, глядя пареньку в глаза.

…Старика долго вели по тропке, которая то падала в русло шумной речушки, то круто взбиралась на перевал. Наконец-то она спокойно потекла по темному лесу, закрывшему небо.

Привели задержанного к штабному шалашу, пошли докладывать командиру.

Из шалаша вышел мужчина средних лет с плотной короткой шеей, весь сбитый, посмотрел на задержанного:

— Ба, Григорий Александрович! Вы ли, господи! Вот это гость, братцы!

— Македонский, товарищ Македонский! — Старик чуть не упал. — Это я, видишь, я! — Старик обнял командира, прослезился.

— Да что с вами, какая беда привела, Григорий Александрович?

— Уж отчаялся найти, уж совсем пропадал…

Михаил Андреевич Македонский — командир боевого Бахчисарайского отряда поил чайком бывшего своего учителя на бухгалтерских курсах. Старик пил, хвалил кизиловый настой и смотрел на Македонского, на его смуглое, дышавшее силой лицо.

— Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».

— Работал же, — улыбнулся Македонский.

— А как, милостивый государь? Без огонька?..

— Это все прошлое. А вот неожиданность — встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.

— Боялся, куда как… Да меня щелчком свалить — нехитрое дело… И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдешь.