Первая пуля попала в председателя, вторая прожгла руку Николая Спаи, но они не останавливались, истекая кровью, бежали и добрались до горы Татар-Ялга, где стоял партизанский пост.

Македонский навстречу:

— Николай, Володя!

— Беда, командир… Сожгли нашу деревню, поубивали всех, кого поймали, убили нашего Григория Александровича.

— Нет, его увели, точнее, поволокли, — сквозь зубы сказал Лели, зажимая рану рукой.

— Выручать надо, Михаил Андреевич, — умолял Спаи.

— Дуся, перевяжи раны! — приказал Македонский.

Спаи неожиданно рванулся:

— Надо спасать Григория Александровича!

Македонский остановил его:

— Приказываю здесь я. Дуся, перевязывай. Суполкин, Бережной, держите Николку.

Партизанка Дуся — разведчица, медсестра, повариха, диверсантка. Неистовая, часто попадавшая в беду. После того как в лесу стало известно, что немцы уничтожили всю семью комиссара отряда Черного, она, что называется, стала срываться. Пошлют, бывало, на обыкновенную разведку, Дуся разведает, много увидит — глазастая. Но, возвращаясь в отряд, непременно подкараулит где-нибудь немца, швырнет в него гранату — и была такова. Переполох на весь край. Комиссар однажды простил ей, но когда она повторила то же самое, категорически приказал:

— На кухню, держать там, пока ума не наберется!

На кухне у Дуси не ладилось, то каша пригорит, то такую горечь на пищу напустит, что и на голодный желудок в горло ее не пропихнешь.

Больше всех ее жалел отрядный разведчик Иван Иванович Суполкин, друг по Бахчисараю. Обещал заступиться, пошел к комиссару:

— Боевая женка, ведь томится, Василий Ильич.

— Нет! — отмахнулся Черный.

Плакала Дуся, а потом перебила тарелки:

— Нехай, антихристы, лопают с общих котелков!

Дуся всю жизнь должна была кого-то жалеть. Жалела слабых, кому винтовка на марше казалась целой пушкой: «Давай маленько поднесу». Тащила сумку, автомат, пулеметные диски, кухонную посуду и не жаловалась.

Когда появился в отряде Григорий Александрович, Дусино сердце приголубило и его. На переходах через речки Дуся брала старика в охапку, переносила на другой берег, ругалась: «Таких людей губят, сволочи!» Кто был «сволочи» — понимай как хочешь.

Перевязана Дуся раны мужикам, пришла к Македонскому в слезах.

— Чего тебе?

— Пусти, командир, в Керменчик. Старика жалко.

— Только нашумишь.

— Нешто не понимаю — никак нельзя!

— Тебя там знают?

— Ни одна душа, от перекрещусь!

— Смотри мне. Только узнай, поняла?

— Я в один момент!

Керменчик лежал в седловине гор между двумя грядами, уходящими о долины — Каминскую и Бельбекскую. От села во все стороны расходятся лесные дороги.

У полуразвалившихся стен древней крепости, откуда открывался незабываемый вид на Чатыр-Даг, со связанными руками стояли три лакских жителя — пожилых, измученных пытками. Григорий Александрович сказал:

— Умрем по-христиански.

Они готовились к смерти, как готовятся крестьяне к неминуемому — молча.

Им развязали руки, поставили к стенке. Белесый туман в далях рассеялся.

Раздался залп, приглушенный утренней сыростью.

Дуся бежала к развалинам: успеть, успеть…

Не успела. Рядом с ней, затаившейся в кизильнике, прошла команда жандармов.

Дуся подкралась к развалинам, у черной стены увидела полицая с карабином. Он прошелся, зевнул, присел на камень. У его ног лежали трупы.

Дуся подкралась к нему, оглушила камнем, потом добила прикладом.

Она похоронила двоих, а тело Григория Александровича, взвалив на плечи, понесла.

На Лысой горе, откуда были видны далекие степные просторы, Бахчисарайский отряд схоронил старого бухгалтера, самого тихого, самого мирного человека на много верст вокруг.

Отряд Македонского вернулся в Большой лес. Два месяца партизаны целого района жили и воевали с немцами на лакских продуктах.

Николай Спаи возглавил боевую группу лакских колхозников.

Дуся долго «уламывала» Македонского: «Пока не отомщу за Григория Александровича, жизни мне нет!» Командир уговаривал комиссара дать согласие на перевод партизанки в боевую дружину Николая Спаи.

Группа Николая Спаи била немцев вблизи родной деревни, дотла сожженной. Дуся ходила в разведку, искала следы главных виновников гибели старого бухгалтера и тех, чьи останки лежали в братской могиле.

В звонкий морозный день Спаи расположил партизан у дороги, недалеко от мелового ущелья. Он еще раз переспросил у Дуси:

— Ты не ошиблась?

— Убей меня бог — нет! Они, гады, в Фоти-Сала дорожного мастера прикончили.

Ждали долго. Мимо шли машины, повозки, было холодно — зуб на зуб не попадал. Вот Дуся приподнялась, внимательно присмотрелась к черной точке, которая, быстро увеличиваясь, приближалась к партизанам.

— Едут! — сказал Спаи.

— Ихний «кнехт», ей-богу!

— Спокойно! — Спаи с гранатами пополз к самой дороге.

Машина шла на большой скорости, но на повороте стала разваливаться — гранатный взрыв вырвал весь передок. Из упавшего кузова застрочил автомат.

— Сволочи! Ложись, братва! — Дуся с ходу метнула гранату, а потом еще полоснула очередью из трофейного автомата.

Собрали документы, оружие. Точно установили, что в машине находились фельдфебель Ферстер, немецкий офицер Клорнер — агроном из Фрайдорфа.

Кончились лакские продукты, не стало и трофейной конины, добытой боевыми группами. Сковывались от жгучих морозов горы. Отряды голодали, связи с Севастополем не было. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки.

Конина могла спасти нас от голодной смерти, но вражеские обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли к фронту обходными путями под охраной танков и самолетов.

Голодная блокада!

Умирали раненые. В куренях, наспех прикрытых палой листвой, люди думали, что ждет их завтра.

Думал и я — командир объединенного Южного партизанского района, в котором было более восьмисот лесных солдат.

Я устал. Завернувшись в плащ-палатку, изнемогая от боли в суставах, хотел только одного — согреться. Но думы, думы… Крым набит немецкими полками, румынскими бригадами, штабами разных мастей. Шумно на городских рынках, сизый дым в многочисленных кофейнях. На южнобережье уже сильное солнце, под его лучами холят телеса наши враги, топчут ялтинскую набережную. Торжествуют, сволочи, будто забыли о подмосковной зиме, о том, что тысячи и тысячи трупов костенеют под Волоколамском и Можайском.

Севастополь еще плотнее обложен отборными войсками, к его стенам подтянули из Германии гигантскую пушку под звучным названием «Большой Густав». Снаряд такой пушки раскалывает пятиэтажный капитальный дом, как щипцы скорлупу грецкого ореха.

Трудно. Но мы еще живы, живы! Как бы фашисты на крымской земле ни считали, что крепко стоят на обеих ногах, все равно им приходится оглядываться по сторонам не только ночами, но и среди белого дня.

Мы боремся. И, даже умирая, бьем их. В моем кармане рапорт командира Красноармейского отряда бывшего секретаря райкома партии Абляма Аэдинова: «Двадцать первого марта тысяча девятьсот сорок второго года группа под командованием лейтенанта Столярова на шоссе Коуш-Бахчисарай уничтожила семитонную фашистскую Машину, убила одиннадцать солдат и одного офицера, взяла следующие трофеи: три автомата, пистолет и пять плащ-палаток. При возвращении в отряд от голода умер сержант Коваленко».

Думаю, думаю, медленно засыпаю. Долго ли, коротко ли спал — не знаю, но слышу, как меня расталкивают.

— Связные от Македонского, — докладывает мой вестовой Семенов.

Я иду к Македонскому — спуск, подъем, снова спуск. Когда же конец этой проклятой тропе? Осенью я часто ходил по ней, она мне тогда казалась поровнее и покороче.