Этот самый дядя накинулся на мельника, брата своего:

— Чего ты шлендаешь, шибздик? Сказал тебе — уматывайся!

Иван Иванович на него:

— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи… Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться. А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!

Будочник аж руками развел: такого нахальства он не ждал.

— Вы кто же такие будете, а?

— Партизаны советские, и твой брательник Петро — партизан. А ты вот кто?

— Российский человек! А что Петька партизан — чудно, ядрена корень.

— Чучело ты! — взъерепенился уже сам Петр Иванович.

Будочник поднялся да с размаху кулаком Петра… Тот и отлетел в самый угол.

Иван Иванович на него автомат.

— Застрелю! Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. — Молись, сволочь!

Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.

— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем, герой! И ты айда! — Он поддал под зад Петру Ивановичу и выскочил из полутемной будки.

Забежал в сарайчик, зажег фонарь, сунул его в руку Петру:

— Свети!

И начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на очертание человеческого тела.

— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.

— Это ты его, Гаврюшка? За что же?

— За длинные руки, ударил меня по лицу, сволочь… А другой — под скирдой лежит. Немец — дорожный техник… Все выкаблучивался, душу мотал, паскудина… Но тот маленький, того с одного маха…

— Гаврила Иванович! Давай взорвем эшелончик — и к нам, в лес, в отряд? — предложил Иван Иванович.

— Нет. Тесно с людьми. Могу и побить кого, если не по душе мне. А эшелончик — дело стоящее… Я сам хотел, чего уж тут. Меня фашисты на прицел взяли — чую.

Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву — подложили под него взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял в стороне с зеленым фонариком: мол, все в порядке.

На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами в сплошную труху. Снаряды ухали долго.

Гаврила Иванович мешок за плечи — и в дорогу, даже не попрощался. Партизаны благополучно вернулись в отряд.

Македонский обнял мельника:

— Вот это брат, гордись.

— Куда-то он теперь ушел? — беспокоился Петр Иванович.

— Такого скоро не возьмешь. Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути… русский человек!

На западе, даже на ближних подступах к Севастополю, пока тихо. Но мы знали: часы этой тишины сочтены.

Днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами немецких танков, вездеходов, чеканятся солдатские шаги: на Севастополь, на Севастополь…

В городе тишина, а в лесах и горах самая горячая партизанская «работа». Все на помощь Севастополю! И на дорогах к фронту летят под откосы гитлеровские машины, рушатся взорванные мосты…

Лагеря наши без людей, разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.

Партизанская летучая боевая группа — все поджарые, до черноты прокаленные крымским солнцем, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания — вернулись из очередного задания. Короткий рапорт командиру отряда, выкладка трофеев — особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующего Черноморским флотом адмирала Октябрьского и командующего Отдельной Приморской армией генерала Петрова, — получение патронов, гранат, пайков, умывание в студеной горной речушке, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой, как вечность.

Ровно десять часов над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается. Уже через час по крутой тропе ползет змейка — снова в дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается на короткую передышку, а потом — на звонкую яйлинскую тропу.

Если бы только была возможность запечатлеть на кинопленку хотя бы один июньский день в крымском лесу, то можно было увидеть прелюбопытнейшую панораму: дорога, насквозь прокаленная солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин, гусениц и кованых солдатских сапог, по сторонам ее шагающих потных немецких патрульных; увидеть бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца; а за кюветами тянутся отделения полевых жандармов, обстреливающие кусты. Или можно было понаблюдать, как движется колонна немецких машин: впереди — броневики, позади — легкие танки, а в небе — самолеты, утюжащие огнем подступы с гор; подальше от дороги еще секреты, а еще выше новый кордон — завалы и проволочные заграждения.

Двигался враг по занятой им земле. На всю эту сложную систему обороны дорог требовались полки, полки.

Но нас даже такие преграды остановить не могут: тридцать, а то и до сорока партизанских групп — «пятерок», «четверок», «троек» просачивались сквозь все хитроумные засады, как вода сквозь едва заметные трещины. И летели мосты, и от снайперских пуль по немецким водителям падали в пропасти никем не управляемые семитонные «мерседес-бенцы».

Война на дорогах.

Я снова у Македонского — командира Бахчисарайского отряда. Брови у него выгорели, стали гуще, взгляд еще острее, а та подкупающая улыбка, которая всегда и всех тянула к нему, пряталась за резкими чертами лица, на котором было сейчас куда больше решительности, чем привычного для нас добродушия.

Он пожал мне руку, сказал зло:

— Дешевки, нагнали на станцию Бахчисарай эшелоны; разгружают их, как у себя дома.

— Что предлагаешь?

— У евпаторийцев получилось же, а? — хитровато щурит глаза.

Да, у командира Евпаторийского отряда Даниила Ермакова не операция, а музыка на весь Крым. Но в ней сколько сложных инструментов! Разведчики выяснили, что в районе деревни Ново-Бодрак замаскирована большая вражеская автоколонна и что она на рассвете следующего дня тронется на Севастополь. Заместитель командующего партизанским движением в Крыму Георгий Северский связался со штабом Северо-Кавказского фронта.

И все началось: усиленная боевая партизанская группа с пулеметами и автоматами заранее подошла на подступы к главной магистрали.

Выстроенные в три ряда, накрытые брезентами, автомашины врага готовились к движению.

По команде водители нажали на стартеры, и земля заходила ходуном — до того мощно сотрясала ее почти сотня дизель-моторов.

И никто из немецкой охраны даже не подумал посмотреть на небо, прислушаться к тому далекому ровному гулу, что надвигался со стороны Чатыр-Дага.

Наши летчики сразу же обнаружили колонну, и — пошло! Заход за заходом, а партизаны под бешеный ад взрывов ползком подбирались непосредственно к магистрали.

Не успели самолеты отбомбиться, а уцелевшие машины рассредоточиться, как по ошалелым фашистам ударило партизанское оружие.

Колонну начисто сожгли, разгромили. Это была хорошая работа, Севастопольская.

— Да, у евпаторийцев отлично получилось, — подтвердил я. — Выкладывай свой план, Михаил Андреевич.

Он был обдуман до конца, требовался лишь радист, да «добро» штаба фронта.

Я у Северского. Срочно зашифровали донесения и по радио в штаб — к маршалу Буденному.

Ответ был краток: действуйте, авиация будет!

…Чердачное перекрытие, пахнет солью, мышами, прелым зерном. В середине, под сушильной трубой, лежит молоденький солдат-радист, прикрыв ватником рацию. В углу, сдавленном железной крышей, вытянулся Иван Иванович Суполкин. Он всматривается в маленькие светлячки сигнализации, которые беспорядочно разбросаны меж путями. За станцией в мглистой дымке чувствуется затемненный городок, недалеко силуэт водокачки.

У входной лестницы сидит Дуся, грызет семечки, автомат на могучих коленях.

В огромной заброшенной пустоши поют сверчки, и под легким сквозняком дрожит вырванный из крыши железный лист. А за стенами пакгауза, в котором притаились партизаны, идет своя, тревожная жизнь прифронтовой станции. Кричит маневровый паровозик, сигналят водители машин, кое-где копошатся солдаты, под командой разгружая из вагона что-то тяжелое, а на западе стеной стоит полыхающее зарево и слышны мощные вздохи кипящего в огне фронта.