Верный натурфилософским декларациям о взаимосвязи материального и духовного, Велланский переносит акцент в интерпретации «магнетического» взаимодействия природы и человека на сферу мысли и психики. Работа мозга и чувств определяет собою напряжение, которое испытывает организм в его отношении с внешним миром. «При действии чувств ничто не входит в наше тело; а напротив того, нервная система напрягается и изливается из центра к окружности или от мозга к чувствующему органу, а оттуда к чувственному предмету». В пассивном состоянии мозга – и именно во сне – «преимуществует материальное бытие, представляемое брюшными нервами, которые тогда в полной независимости от мозга производят органическую материю совершеннейшим пищеварением, кроветворением и отделением». Работа мозга представляет собою, таким образом, положительное начало, а работа тела – отрицательное, составляя в своей взаимодополнительности как бы два магнитных (или, точнее, электрохимических[303]) полюса, определяющих «эфирное» напряжение, от которых зависит «животная» и «органическая» жизнь (в использовании этих понятий Велланский, конечно, вспоминает о Биша). Жизнедеятельность организма определяется работой всех телесных органов, но контроль в поддержании необходимого жизненного баланса вверяется мозгу: «изливаясь» вовне, мысль, производимая мозгом, способна вступать во взаимодействие с пассивным напряжением внешней среды и восстанавливать работу «дублирующих» мозг органов тела: «Мозг, действуя на кожу или какую-либо часть тела, ощущает оные, и, таким образом, происходит ощущение собственного тела, таким совершается и чувствование внешних предметов. <…> Мозг и нервы действуют таким же способом при чувствовании, каким желудок при варении пищи, а легкие при дыхании; ибо мозг не что иное есть, как желудок и легкое в высшем их преобразовании. Желудок оксидирует пищу, а легкое – кровь: равным образом мозг и нервы оксидируют чувствуемые ими предметы. Но оксидация есть горение, производимое кислотвором (oxigenium) как сожигательным началом. Посему и чувствование есть горение, причиняемое мозгом и нервами в ощущаемых предметах. Во время бдения, когда мы мыслим, чувствуем и движемся, исходит от нас беспрестанно огненная сфера, зримая явственно сомнамбулами, которые у своего магнетизера видят и ощущают голубой огонь, истекающий из пальцев приближенных к ним рук» [Животный магнетизм 1818: 323, 324].
Сочувствие кажущимся сегодня эзотерическими или даже «забавными» [Кондаков 2000] интерпретациям животного магнетизма в духе Велланского в 1810 г. было достаточно сильно. Дерптский профессор Георг Фридрих фон Паррот писал в 1816 г., что «животный магнетизм вновь поднимается после того смертельного удара, который был нанесен ему общественным мнением» [Громбах 1989: 136]. Определенную роль в этом возвращении сыграл всплеск мистических настроений, и в частности масонской деятельности, во второй половине 1810-х гг. (до официального запрещения масонских лож в 1822 г.). М. И. Муравьев-Апостол в старости вспоминал, что начиная с 1815 г. он, масон и будущий декабрист, «стал знакомиться с магнетизмом, читая все, что о нем писалось»[304]. Давний почитатель Сен-Мартена, мистически настроенный князь А. Н. Голицын [Пыпин 1916: 216], обер-прокурор Святейшего синода и министр народного просвещения, узнав от Франца фон Баадера о новейших исследованиях в области магнетизма, в 1817 г. настоятельно просил сообщать ему в дальнейшем свои «наблюдения по этому предмету, коль скоро это будут какие-либо открытия»[305]. В 1816 г., объясняя публикацию статьи «О магнетизме» в «Сыне Отечества», Н. И. Греч предполагал, что многие из читателей журнала видели «любопытные опыты над магнетизмом»[306], а через два года уже констатировал, что страсть «толковать о магнетизме» стала привычным уделом «гостиных комнат и чайных столиков»[307].
Возрождение интереса к магнетизму вызвало, впрочем, не одни восторги, но и определенное противодействие. В 1816 г. Комитет министров вынес решение, согласно которому магнетизированием позволялось заниматься только врачам, и при этом только с ведома полиции и под контролем Медицинского совета [Сборник Постановлений по МНП 1875: 879]. В том же 1818 г., когда из печати вышла апологетическая книга о магнетизме Клюге – Велланского, в Большом театре в Петербурге была поставлена комическая опера «Лекарь самоучка, или Животный магнетизм» (музыка Маурера), метящая в самозваных магнетизеров[308]. В 1824 г. в «Вестнике Европы» была напечатана статья «о возрождении магнетизма», определяемом здесь же «маскарадом медицины»[309]. Анекдотические пересуды о шарлатанстве и «аморальности» магнетизеров (среди наиболее волнующих общество – пикантный вопрос о том, может ли женщина под действием магнетизма лишиться вопреки своей воли добродетели), не отменяют, однако, достаточно распространенной в 1820-е гг. веры в саму возможность магнетического воздействия на человека. В 1828 г. профессор фармакологии и химии Московского университета доктор медицины А. А. Иовский писал: «Признаюсь откровенно, что я и партизан и вместе противник животного магнитизма; партизан его, поелику я наблюдал и, думаю, заметил настоящие действия сего таинственного искусства; противник, поелику твердо знаю все обезьянства магнетизеров, все ошибки, которые они примешали к своему искусству». Широкая публика была, конечно, менее разборчива, чем врач Иовский, и была готова верить в «настоящие действия» таинственного искусства, не замечая «обезьянств магнетизеров». Начало 1830-х гг. может быть названо пиком такой веры. В Петербурге этого времени шумным успехом пользуются магнетические сеансы престарелой девицы Анны Александровны Турчаниновой (1774–1848). Хорошо знавший Турчанинову Ф. Ф. Вигель вспоминает о ней в «Записках», что, «не имея еще двадцати лет от роду, она избегала общества, одевалась неряхою, занималась преимущественно математическими науками, знала латинский и греческий языки, сбиралась учиться по-еврейски и даже пописывала стихи, хотя весьма неудачно; у нас ее звали под именем философки. <…> Чистота ли ее души сквозь неопрятную оболочку сообщалась младенческой душе моей, или магнетическая сила ее глаз, коих действие испытали впоследствии изувеченные дети, действовала тогда и на меня: я находился под ее очарованием. Я не нашел в ней и тени педантства: всегда веселая, часто шутливая, она объяснялась с детской простотой. <…> Разговоры ее были для меня чрезвычайно привлекательны: она охотно рассказывала мне про свои связи с почтенными учеными мужами, профессорами Московского университета, хвалилась любовью и покровительством старого Хераскова, дружбою Ермила Кострова и писательницы княжны Урусовой». Спустя тридцать лет Вигель «не нашел в ней почти никакой перемены: черные, прекрасные, мутные и блуждающие глаза ее все еще горели прежним жаром; черные длинные нечесаные космы, как и прежде, выбивались из-под черной скуфьи, и вся она, как черная трюфель в масле, совершенно сохранилась в своем сальном одеянии» [Вигель 1928: 67, 68]. Стихи Турчаниновой, отличающиеся мрачным кладбищенским колоритом и столь пренебрежительно упомянутые Вигелем, печатались начиная с 1798 г. в «Приятном и полезном препровождении времени», а позже в «Чтении в Беседе любителей русского слова»; в 1803 г., собранные и дополненные, они вышли отдельным изданием [Турчанинова 1803][310]. В 1817 г. в Париже был издан том философической переписки Турчаниновой [Lettres philosophiques 1817], а еще позже она прославилась обнаружившимся у нее даром к врачеванию органических и психических расстройств.
