Песнь XIX
Эвриклея узнает Одиссея
Благородный Одиссей остался в зале, готовя с помощью Афины погибель женихам. Внезапно он обратился к сыну:
— Телемах, — сказал он, — давай спрячем все пригодное оружие, а если кавалеры спросят тебя, зачем ты это сделал, ответь им: «Хотел я спасти оружие от дыма, а то оно закоптилось с тех пор, как Одиссей ушел на войну. И еще одну думу, посерьезнее, послал мне бог: неровен час, перессоритесь с пьяных глаз, а оружие под рукой, так и пораните друг друга, и себя опозорите, и праздненства омрачите».
Выполняя волю отца, Телемах кликнул кормилицу Эвриклею и сказал ей:
— Нянюшка, запри служанок в их части дома, пока я спрячу оружие отца. Это прекрасные доспехи, а я беспечно оставил их висеть в зале, и они закоптились с тех пор, как отец уплыл на войну. Тогда я был ребенком, но сейчас я хочу их спрятать, чтобы дым и жар не вредил им.
— Сынок, — ответила Эвриклея, — хорошо, что ты стал заботиться о сохранности дома и имущества. Но кто тебе посветит, если не служанки?
— Странник поможет, — ответил рассудительный Телемах. — Раз он ест мой хлеб, пусть трудится. Мне не нужны бездельники, даже пришлые.
Эвриклея не возражала, и плотно прилегающие двери захлопнулись за ней. Одиссей и его благородный сын принялись переносить шлемы, выпуклые щиты и острые копья. Сама Афина Паллада с золотой лампой в руках, излучающей дивный свет, вела их. Увидев свечение, Телемах воскликнул:
— Отец! Что за чудо! Стены зала, и альковы, и сосновые стропила, и высящиеся колонны озарены сияющим светом! Наверняка с нами один из олимпийских богов!
— Тише! — сказал осторожный Одиссей. — Думай что хочешь, а вопросы не задавай. Так уж оно с богами Олимпа. Ты сейчас иди в постель, а я немного поговорю со служанками и с твоей матерью. Она расстроена и наверняка захочет меня подробно расспросить.
Телемах с факелом в руке пошел в спальню и лег почивать до прихода божественной Зари. Славный Одиссей остался в зале, готовя с помощью Афины гибель женихам.
Подобная Артемиде или золотой Афродите, Пенелопа спустилась из своего будуара, и служанки поставили ее кресло возле огня. Это кресло было инкрустировано слоновой костью и серебром, а сделал его мастер Икмалий. К остову он прикрепил и опору для ног, а она была покрыта овечьим руном. Мудрая Пенелопа села у очага, а белорукие служанки появились из девичьей — унести столики и чаши, и убрать следы кутежа надменных кавалеров. Девушки вытряхнули золу из жаровен и положили свежую растопку, дающую свет и тепло.
Меланфо воспользовалась случаем вылить ушат ругани на Одиссея:
— Все еще ошиваешься здесь, чума, шастаешь по дому и на девок пялишься! Кончай свой ужин, бродяга, и сваливай, пока тебе головней не засветили вдогонку!
Хитроумный Одиссей сурово посмотрел на нее и сказал:
— Что вселилось в тебя, женщина? Откуда такая злоба? Я знаю, что я грязен. Я знаю, что я оборван. Я знаю, что я побираюсь бога ради. Такова жизнь нищих и бездомных. Было время, когда я был счастливчиком, жил в богатом дому, и подавал милостыню беднякам и бродягам, таким, каким я стал, и не расспрашивал, кто они и что им надо. У меня были сотни слуг и роскошная жизнь. Но Зевес погубил меня, да сбудется воля Зевса. Смотри, женщина, и ты можешь утратить свое почетное место во дворце — если на тебя разгневается хозяйка, или вернется Одиссей. А если он умер и сгинул навеки, у него остался сын, подобный ему по милости Аполлона, и он уже способен заметить недостойное поведение служанки.
Пенелопа услышала этот диалог, и отчитала служанку:
— Смотри, бесстыдная сука, дерзкая тварь, я знаю, как ты нас позоришь, и ты за это еще заплатишь. Ты сама знаешь, почему он здесь — я при тебе говорила, что я собираюсь расспросить странника, что он слыхал о моем муже.
И, обратившись к домоправительнице Эвриноме, она сказала:
— Принеси сюда скамеечку и покрой ее руном для странника. Пусть сидит, слушает и отвечает. Я хочу услышать его рассказ с начала до конца.
Эвринома поспешила, принесла полированную деревянную скамью, и подстелила шкуру. Доблестный Одиссей присел, а мудрая Пенелопа обратилась к нему.
— Странник, прости, но я хочу спросить тебя прямо и без обиняков: кто ты и откуда? Из какого ты города и рода?
Одиссей отвечал:
— Леди, никто на свете не нашел бы изъяна в любых твоих словах. Твоя слава достигла небес. Так славят короля-мудреца, правящего многолюдным и мощным народом, не забывающего о страхе божьем, полного добродетелей и праведно управляющего. Его подданные благоденствуют, чернозем родит пшеницу и ячмень, деревья тяжелы от плодов, овцы ягнятся, а море полно рыбы. Спроси меня обо всем, что хочешь, я на все отвечу, только одного не спрашивай — какого рода и откуда я. Воспоминания о былом слишком мучительны для моего сердца. Я испытал много горя, но не пристало сидеть в чужом доме и обливаться слезами, ибо от такого неуемного расстройства еще тяжелее. Боюсь, одна из твоих девушек, или ты сама утратишь терпение, и сочтешь, что меня на слезы потянуло от избытка вина.
— Странник, — отвечала Пенелопа, — мою красу забрали боги в день, когда мой муж уплыл с аргивянами в Трою. Если он вернется, и позаботится обо мне, моя слава и впрямь расцветет. Но небо жестоко карает меня. Нет вождя на Дулихии, Заме, лесистом Закинфе или на нашей солнечной Итаке, который не лез бы со сватовством и не разорял мой дом. Поэтому я чураюсь гостей, не принимаю нищих у дверей, и даже вестников, приходящих по делу, не встречаю. Мое сердце изнывает от тоски по Одиссею. Кавалеры требуют, чтобы я назвала день моей свадьбы, и мне приходится ухищряться, чтобы провести их.
«Поначалу это удавалось. Я поставила огромную прялку в горнице, и натянула основу тончайшего полотна. Я сказала кавалерам: «Лорды-соискатели моей руки, хоть вам не терпится взять меня в жены (раз уж сгинул великий Одиссей), повремените, пока я не сотку саван для престарелого лорда Лаэрта. Иначе попусту пропадет ссученная нить, и ахеянки осудят меня, если богатый лорд ляжет в землю без савана». Они уважили мою просьбу. Днем я ткала, а ночью распускала сотканное при свете лучины. Я дурачила их в течение трех лет, а к концу четвертого года они с помощью моих служанок, этих гнусных изменниц, поймали меня с поличным. Их гнев вынудил меня завершить работу, и теперь я уже не могу найти способ ускользнуть от брака. Мои родители настаивают на браке, мой сын негодует, что пиры женихов разоряют поместье, а в его возрасте он уже может сам присматривать за делами. И все же я настаиваю — расскажи о себе и своей семье, ведь только в сказке дети рождаются от утеса или дуба».
— Почтенная супруга Одиссея, — отвечал ей изобретательный Одиссей, — Неужели ты не успокоишься, пока не услышишь о моих предках? Что же, я расскажу, хоть это и усугубит мое горе. Это и естественно для человека, долгие годы проведшего вдали от дома, скитавшегося по всему свету и влачившего жалкое существование. Вот мой рассказ и ответ на твои вопросы.
«Далеко в темно-винном море лежит остров Крит, прекрасный и богатый, омываемый волнами со всех сторон, густо населенный, и славящийся девятью десятками городов. Живут там разные народы, говорящие на различных языках. Во-первых, ахейцы, затем коренные критяне, гордые своим происхождением; сидонцы, три клана дорийцев, и наконец, благородные пеласги. Столица острова — Кносс, где правил король Минос[81], раз в девять лет беседовавший со всемогущим Зевсом. Он был отцом моего отца, великого Девкалиона, породившего двух сыновей. Младшим был я, и меня назвали Айтон, а старшим был король Идоменей. Он отплыл во главе эскадры вслед за сынами Атрида к Трое, а я остался на острове. Мне выпала честь принимать Одиссея, когда шторм вынудил его обойти с подветренной стороны мыс Малея и высадиться на Крите по пути в Илион. Он с трудом вошел в бухту Амниса возле пещеры Эйлейтейя, куда и в штиль трудно зайти. Первым делом он отправился в город в поисках Идоменея, которого он почитал дорогим и уважаемым другом. Но эскадра Идоменея[82] ушла за девять или десять дней до того. Я принял Одиссея в своем дому, и наше богатство позволило мне быть щедрым и гостеприимным хозяином. Я снабдил его товарищей зерном и шипучим вином из общественных складов, и дал скота на закланье, сколько им требовалось. Двенадцать дней провели с нами благородные ахейцы, пока бушевал ураган с севера, поднятый, наверное, каким-то гневным богом. Даже на берегу нельзя было устоять на ногах. На тринадцатый день ветер стих и они отчалили».
