«Годами мы жили, как попало, в голой пустыне под безразличными небесами. Днем нас опьяняло горячее солнце, бьющий ветер кружил наши головы. Ночью нас пятнила роса, и бессчетные беззвучия звезд укоряли нас нашей малостью. Мы были самодовлеющей армией без парадов и украшений, армией, избравшей свободу — эту вторую страсть людскую, столь ненасытную, что она поглощала все наши силы. Мы продались ей в рабство, заковали себя в кандалы во имя свободы, покорились служить ее святости всем добрым и злым в нас, Душа раба людского ужасна — он утратил мир, а мы отдали не только тело, как раб, но и душу всепокоряющей жажде победы. Своей волей мы лишились чувств, морали и ответственности и остались, как засохшие листья на ветру. Наши руки были в крови, кровь была нам дозволена. Раны и смерть казались эфемерными, так коротка и тяжела была наша жизнь. Когда жизнь так горька, наказание должно быть безжалостно горьким».

Кроме этой книги, Лоуренс написал "Чеканку" — о солдатской службе — и перевел "Одиссею". Большим ударом для него стал раздел Ближнего Востока между англичанами и французами, в чем он видел нарушение всех обещаний, данных арабам во время войны. Другой ушел бы в монастырь, Лоуренс ушел в армию простым солдатом. Он погиб, как и жил, как солдат и поэт, со скоростью сто миль в час врубившись на своем мотоцикле в грузовик.

Риу тоже понюхал пороха и колониальной службы — сначала в Индии, потом на полях Первой мировой войны. Он перевел немало классиков, в частности, "Илиаду", "Одиссею", Вергилия и Евангелие. Но именно перевод "Одиссеи" стал его высшим достижением. Враги говорили, что он перевел Гомера на язык Агаты Кристи. Повлиял на него и перевод д-ра Рауза, а на Рауза в свою очередь повлиял Эзра Паунд. Перевод Риу в издании "Пингвин" стал единственным бестселлером этой серии классики. В 1980 году этот перевод был переработан и осовременен заново (его сыном), но я использовал более старый перевод, лишь в сомнительных местах предпочитая редакцию Риу-сына.

Общая черта данных переводов — отказ от стихотворной формы, от гекзаметра, от постоянных эпитетов и эпических формул. Спор о стихотворной или прозаической форме захлестнул в последнее время и Израиль, где недавно вышел прозаический перевод "Одиссеи", и где был выполнен настоящий перевод. Английская переводческая традиция ХХ века предпочитает точность — сохранению поэтического размера и тем более "поэтичности".

Это хорошо видно и в переводах с японского. Любопытно сравнить переводы Веры Марковой с переводами английских переводчиков. По-русски все японские поэты звучат, как Анна Ахматова. По английски они куда жестче, менее "поэтичны".

Например, стихи Башё "комо о ките таребито имасу хана но хару" в переводе с английского перевода "кто он, под рогожей, весною в цветах?" и в русском переводе Марковой: "Праздник цветущей весны. Нищий, прикрытый рогожей. . Кто он? Быть может, мудрец?"

Кроме этого, англичане переводят прозой и Мольера с Расином, и эпические произведения, и классику.

Непонятные выражения — переведенные буквально греческие идиомы — практически, но не полностью устранены в настоящем переводе. Таковы "крылатые слова" (взвешенная, продуманная речь, "слово каждое по весу как червонец золотой") и т. д.

Постоянные эпитеты — эпические формулы "хитроумный Одиссей", "быстрые корабли" не всюду сохранены. Переводчики считали их обусловленными спецификой устного чтения или традицией, не нужными для современной письменной формы. И все же это перевод, а не пересказ.

Русская культура тесно связана с греческой — пуповиной Византии. Но пуповина пропускает далеко не все, Византийский фильтр лучше пропускал религиозный аспект культуры, связанный с "койне", Евангелиями и патристикой, нежели гомеровский или даже классический. Запад принял древнюю Грецию через древний Рим. Переводя английские переводы с греческого на русский, я ощущаю себя, как латрунский монах, возвративший в Святую землю лозу, увезенную семь веков назад крестоносцами в Бургундию.

Часть первая

Похождения Телемаха

Посвящение^[1]

О божественная поэзия,

Богиня и дочь Зевса,

Поведай мне о находчивом человеке.

Он разорил цитадель священной Трои

И был обречен на скитания по дальним морям.

Он видел города разных народов,

Узнал их обычаи, добрые и злые.

Но сердцем он стремился спасти свою жизнь

И привести в родной порт верных товарищей.

За них он боролся впустую,

Безумие сгубило их.

Они пожрали быков бога-Солнца

И Бог стер день их возвращения.

Сложи этот сказ,

Божественная Муза,

Начни свой рассказ,

Где пожелаешь.

Песнь I

Афина посещает Телемаха

Все воины, спасшиеся от гибели на море или в битве, уже возвратились домой с войны. Только Одиссей задержался — его заточила в своем сводчатом гроте леди Калипсо, нимфа и подлинная богиня. Она чаяла обрести в нем мужа, но он стремился домой к жене. Хотя настала ему предназначенная свыше пора вернуться на Итаку, он еще не миновал полосу бед, не оказался среди близких и любимых. Все боги сочувствовали ему^[2]. Лишь один Посейдон преследовал героического Одиссея с неуемной злобой, вплоть до берегов Итаки. Но вот^[3] Посейдон отправился в гости к далеким Эфиопам, последней расе людей, рассеянной на рубежах Вселенной: когда одни эфиопы зрят закат солнца, другие видят восход. Посейдон отправился к ним, чтобы насладиться всесожжением сотен жертв, быков и баранов, и повеселиться на празднике в его честь. А боги собрались в чертогах олимпийского Зевса. Отец людей и богов заговорил с ними о великом Эгисте, сраженном славным Орестом^[4] сыном Агамемнона:

— Меня бесит, что люди, эти мимолетные существа, клянут богов, и винят нас в своих бедах, вызванных их собственными преступлениями. Эгист преступил меру вещей, когда уложил в постель законную жену Атрида и убил ее возвратившегося с войны мужа. Он знал, что это окончится катастрофой. Мы заклинали его (устами нашего верного Гермеса, зоркого Аргусобойцы^[5]) не убивать мужа и не льститься на тело жены. «За смерть Атреева сына взыщет Орест, когда он вырастет и затоскует по родному дому». Так ему и сказал Гермес, но дружеское предупреждение его не убедило. Эгист поплатился за совершенное преступление.

Яркоглазая богиня Афина немедленно отпарировала:

— Наш отец, Верховный Владыка, наследник Крона, Эгист получил по заслугам. Самая дорога в ад ему и тем, кто так поступает. Но я горюю по Одиссею, умному, но злосчастному Одиссею, томящемуся в изгнании на островке — пылинке на чреве моря. Этот окруженный волнами лесистый остров — владение богини, дочери злобного Атласа, ведающего пучины моря и несущего на плечах столпы, разделяющие небо и землю. Она заманила беднягу, и настойчивыми уговорами и лживой лестью убеждает его забыть Итаку. Но Одиссей истосковался по дыму родного очага, и молит лишь о смерти. А Владыку Олимпа это не беспокоит. Неужели тебе не пришлись по вкусу всесожжения, вознесенные им у аргивских кораблей на равнинах Трои? Почему ты гневаешься на Сына Гнева, Зевес?