«Значит, оживает», — подумал я, вспоминая жуткую экзекуцию, устроенную две недели назад комендантом лагеря.

…В декабрьское морозное утро падал сне>Кок. На плацу в каре построили военнопленных. На середину вражеские солдаты вывели почти голого человека. Это был старший лейтенант Александр Королев. «Адамово» одеяние Королева никого не удивило: многие знали, что Королев, заботясь о здоровье своего фронтового товарища Михаила Горячего, тоже старшего лейтенанта, постепенно все свое «обмундирование» вещь за вещью выменял румынским солдатам на хлеб, мамалыгу, мясо.

Королев, рослый, мускулистый, со светлым чубом, крупными серыми глазами, спокойно смотрел на окружающих. Думал ли он в эту минуту, что эта унизительная процедура может стоить ему жизни? Он знал наверняка, что товарищи верят в его стойкость.

Королева поставили босыми ногами в покрывшуюся ледком лужу. Комендант лагеря, толстенький, пучеглазый, вышел немного вперед и через переводчика объявил:

— Этот военнопленный продал свое обмундирование… Нет культуры… — Комендант подал команду: — Экзекуция!

Солдат лагерной охраны встал спиной к дрожащему от холода Королеву и, закинув его руки на свои плечи, нагнулся так, что Королев повис на его спине. Два солдата с обеих сторон взмахнули ремнями и начали избивать военнопленного. Голова Королева откинулась назад, блеснули стиснутые зубы, плотно прикрылись глаза. Ремни со свистом впивались в посиневшее от холода тело. Спина быстро вздувалась красно–бурыми рубцами, потом рубцы начали лопаться…

По рядам пленных как будто прошел электрический ток. Строй зашевелился, нарастающий гул возмущения заглушил удары ремней, но палачи продолжали свое’ дело.

Тело Королева вначале как бы пружинилось, он не издал ни одного стона, потом оно обмякло и повисло, голова склонилась на плечо.

— Довольно, палачи! — раздалось из толпы.

— Мерзавцы!

— Кровопийцы!

— Фашисты!

У одного из палачей»лопнул ремень, и конец его отлетел к ногам коменданта. Тот метнул взгляд в сторону охранника и прокричал:

— Экзекуция, экзекуция! — давая понять пленным, что его воля непреклонна. Но видя, что строй пленных смешался, шум и крики усилились и могло случиться непредвиденное, приказал:

— Гата!

…И вот теперь, слушая разговор Королева о подготовке к побегу, я невольно восхищался его физической и духовной силой. Плен, голод, холод, издевательства не сломили его.

Из беседы двух друзей я узнал еще одну тайну.

— А как ты познакомился с Березкой? — спросил Горячий.

— Да там же, на Херсонесе, — ответил Королев — На третьи сутки боев у тридцать пятой батареи нашу группу морской пехоты прижали к берегу. Отрезали… — Королев на мгновение умолк. Сейчас они, эти вспышки автоматного огня, треск гранат, как бы возникли снова, как бы коснулись его груди, и Королев вздрогнул.

Горячий понимал, что воспоминания о пережитом волнуют Александра, друг даже будто забыл о нем.

— А дальше, дальше что? — не выдержав, переспросил старший лейтенант.

Королев посмотрел на него и продолжал:

— Да я и забыл, как познакомился. Я, наверное, тогда действительно много крови потерял. Как свалился у танка, и сам не помню. Почувствовал боль в плече и что кто–то рвет на мне тельняшку. Открыл глаза, а это медсестра. «Вы же командир, сколько крови потеряли, а молчите, — с упреком говорит она мне и спрашивает: — Как ваша фамилия?» Знаешь, когда девушки задумают какое–нибудь коварство, обязательно начинают с фамилии… Да, точно. А я смотрю в ее карие глаза и не пойму, от чего голова кружится: то ли от потерянной крови, то ли от близости медсестры. Вижу, как из ее глаз сыплются зеленые искорки, а на душе музыка играет.

— Это у тебя от малокровия, — усмехнулся Горячий.

— Да какое там малокровие! Просто сразу втюхался. Смотрю на нее и не пойму — улыбается она или от природы такая? А она опять: «Как ваша фамилия, моряк?» А я просто онемел. Я никогда не видел близко таких глаз. Она, брат, нашенская…

— Ну, а потом? — торопил друга Михаил.

— Не знаю, — Миша. Она тоже где–то тут, в плену…

Вот такой разговор я услышал тогда и вспомнил о нем сейчас. Да и как забыть искренние слова молодых друзей о твердости, суровости, решимости, надежде, любви, нежности.

Было это сравнительно давно. А сейчас я входил в барак. Пленные после трудного дня работы на карьере расположились почти у дверей: кто на нарах, кто на полу. Люди сидели тихо, покуривали самокрутки и внимательно слушали.

Федор Псел стоял у нар и глухим тенорком рассказывал о Чудском озере, где русские богатыри разгромили немецких псов–рыцарей. Увидев меня, он улыбнулся, приветливо кивнул головой, но беседы не прервал. Я осторожно, чтобы не шуметь, пробрался сквозь плотное кольцо слушателей и направился в другой конец барака, где у высокой железной печки «колдовали» Клименко и Ковальчук. От жаркого огня лица их были потными и раскрасневшимися. Поздоровавшись, я спросил Клименко:

— Почему вдруг лекция, люди умаялись, хотят отдохнуть…

— Стараемся другой план выполнить к сроку… Приемник мастерим. А чтобы никто не мешал, Володаренко прислал Псела с лекцией, — улыбнулся Клименко и вытащил из нагрудного кармана маленькую стеклянную ампулу. — Смотри, один кристалл уже готов, медный. Попутно с ламповым подумаем все же наладить и детекторный.

Передо мной была обыкновенная, но только укороченная и запаянная пробирка, наполовину наполненная серо–желтым сплавом.

— А сейчас начнем снаряжать другой, свинцовый. — Клименко развернул бумажку с мелкой блестящей стружкой и начал осторожно высыпать его в подставленную Ковальчуком пробирку, уплотняя смесь маленькой щеточкой. — Это для того, чтобы запаять без доступа воздуха.

Через два дня Клименко доложил, что детекторный приемник готов. Уже слышали Софию и Анкару, но Москвы слышно не было.

— Надо все–таки делать ламповый, — с грустью, но твердо заявил инженер.

Желание услышать голос далекой, но теперь особенно близкой Москвы не давало нам покоя.

Правда, надежными информаторами по–прежнему были работники кухни и санчасти. Они регулярно встречались с Тудором Думитреску, врачом Гельденбергом и красноармейцами, работавшими в городе, от которых получали кое–какие сведения. Эту информацию кратко записывали на клочках бумаги, записки пристраивали ко дну кадушек с мамалыгой, прятали в картофельные клубни, зашивали в парусину госпитальных носилок и доставляли в лагерь. Наконец из ржавой жести был изготовлен цилиндр, что–то вроде звена водосточной трубы. Его начиняли вырезками из газет и незаметно перебрасывали через колючую проволоку в нашу секцию.

Использовался нами и такой канал связи. Чтобы сэкономить топливо, начальство лагеря разрешало пленным купаться в Дунае. При этом офицерский состав пленных располагался на почтительном расстоянии от красноармейского, находившегося обычно выше по течению. В таких случаях красноармейцы прятали свою корреспонденцию в доски и, привязав их к обрубкам бревен, пускали вниз по течению. «Почта» благополучно поступала по назначению.

Но такой способ поступления сведений зависел от случая. Вот тогда и было решено создать одноламповый приемник. Но как и где достать материалы? В экстренном порядке провели совещание. Радиоприемник должен быть малогабаритным и в случае необходимости быстро разбираться на отдельные части.

Надежда была только на В. М. Клименко.

В Ченстохове мы едва не потеряли Володю Клименко — рослый брюнет с довольно смуглым лицом выдавал себя за природного одессита, И это его чуть не погубило.

Во время очередной фильтрации Клименко вытолкнули из строя. Более тридцати человек были отведены к канцелярии лагеря. Один из полицаев развязно посоветовал нам:

— Попрощайтесь, они не вернутся…

Кому приходилось переживать тягостные, безысходные дни в заключении, жить с сознанием того, что каждая минута может быть в твоей судьбе последней, тот понимает, как в этих условиях сближаются и роднятся одинаково обреченные люди. Клименко был одним из таких близких, преданных товарищей, его судьба была подобна нашим. И вот его увели. Мы знали, что оттуда, куда уводят гестаповцы нашего брата, назад не возвращаются. Сердце сжимали боль и жалость, гнев и ненависть.