Между тем трость нацелилась на меня:

— Раус!

Я поднялся, ощущая на себе сочувствующие взгляды товарищей, увидел, как сжал кулаки, опустив голову на грудь, Мороз. Нас было уже восемь человек, поднялся еще один, девятый, когда к сараю подошел офицер в щегольском мундире, с холеным, сытым лицом. Эсэсовец и его подручные, как по команде, обернулись, вытянулись, вздернули подбородки. Тот, кто тыкал в нас тростью, выбросил руку вперед, гаркнул:

— Хайль Гитлер!

Офицер, по–видимому, из больших начальников, вяло отмахнулся рукой, что–то буркнул эсэсовцам, мельком, как на скотину, глянул на нас, повернулся и ушел.

Палач минуты три стоял молча, растерянно глядя то на нас, то на удалявшегося офицера, затем на ломаном русском языке скомандовал:

— О-ставит!

Нас опять загнали в сарай, кто–то позади меня заметил:

— Пронесло!

На шоссе строили колонну. Дверь распахнулась, раздалась отрывистая команда:

— Встать!

Солнцепек стал невыносим, казалось, еще немного тепла — и листва пожухнет, свернется в трубочки, огонь зазмеится на ветках, под ногами начнет трескаться раскаленный камень. Соленый, едкий пот слепит глаза, стекает за воротник. Колонна быстрым шагом движется в сторону города, конвоиры идут по обочине, беспрестанно подгоняя нас выкриками:

— Шнель, шнель, шнель!

Иногда они врываются в строй, выталкивают кого–нибудь на обочину, снимают белье, сапоги, роются в карманах, вещевых мешках. Шестеро пленных, пытавшихся протестовать, тут же были расстреляны. Трое тяжелораненых солдат замедлили шаг, нарушив строй, отстали от колонны, и конвоиры размозжили им головы прикладами автоматов. Та же участь постигла и тех, кто пытался поддержать падающего от слабости и усталости товарища.

Только на берегу Рыбачьей бухты пленным дали наконец отдых. Видимо, конвоиры и сами выбились из сил. Всех загнали на огород, обнесенный каменной изгородью. Духота и усталость свалили нас с ног. Но пуще всего одолевала жажда.

Повторилась та же история, что и во дворе 35‑й батареи. Здесь водокачка была исправна, но пленных к воде не допускали. Молодой моряк в тельняшке и с повязкой на голове поднес ко рту ладони, изображая пьющего человека, крикнул:

— Эй, охрана, вассер давай!

На крик сбежалось несколько автоматчиков. Один из охранников, стоявший у ограды, указал на того, кто просил воды. Рослый гитлеровец с нашивками унтера не спеша снял с плеча автомат и короткой очередью свалил моряка… Убитый лежал рядом на твердой, как камень, высохшей земле, неестественно откинув в сторону руку, и мы даже не могли его похоронить.

Привал был коротким. И опять — тучи едкой пыли на шоссе, шуршащая под ногами щебенка. Дорога казалась нескончаемой, будто мы шли вокруг земного шара… А по обеим сторонам дороги лежали убитые.

К концу дня нас подогнали к Херсонесскому монастырю. Из уцелевших от бомбежек и артиллерийских снарядов домиков высыпали женщины, дети. Они с грустью всматривались в наши худые, почерневшие лица, сокрушенно качали головами, плакали…

У еврейского кладбища мы снова увидели трупы мужчин и женщин, поперек кювета лежал мальчик лет семи, а рядом валялся его ботиночек. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда я увидел этот ботиночек. Точно такие же, коричневые, я купил в мае прошлого года своему Вовке.

…В тяжелом молчании прошли мы вдоль каменной ограды кладбища Коммунаров. Здесь 8 марта мы похоронили нашу прославленную пулеметчицу Нину Онилову. Остались позади здания тюрьмы, больницы, бани, пекарни. Вот и Херсонесский мост, улица Карла Маркса. Куда ни кинешь взор, всюду развалины, кучи кирпича, торчащие над ними печные трубы.

Наконец мы вышли к Историческому бульвару, где высилась обезображенная бронзовая фигура героя Крымской войны 1853–1856 годов Э. И. Тотлебена.

На том месте, где раньше стояло здание военкомата, из–под груды камня, растекаясь по улице, сочилась вода. Тоненькая струйка как магнит притягивала усталых, измученных жаждой людей. Позабыв об опасности, пленные выбегали из колонны, падали ничком, приникали сухими губами к бурой, мокрой кашице… и оставались неподвижно лежать на земле. Их кровь смешалась с водой.

К вечеру, миновав поселок Рудольфова, мы очутились за городом, на виноградниках.

На иссиня–черном небе ярко горели звезды. Между рядов виноградных лоз и плодовых деревьев вповалку лежали измученные голодом и дневным переходом люди.

Мы с Федором Морозом расположились под густой кроной абрикоса. Сон не в силах смежить мои воспаленные веки — слишком остры были впечатления прошедшего дня. Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали, чередуясь, лица товарищей, залитый солнцем двор усадьбы 35‑й, убитый моряк, мальчик в кювете и фашисты, фашисты, фашисты…

— Он где–то здесь, — услышал я знакомый голос. Повернув голову, увидел две фигуры, пробиравшиеся к нам.

— Вот он!

Я узнал Бориса Хмару и его спутницу — медсестру Березку.

— Товарищ комиссар, — взволнованным шепотом заговорила она, — как мне сказали, что и вас… — она запнулась, ища подходящее слово, — что и вы с нами. Я все глаза просмотрела, вас искала.

Перебросившись парой фраз, Хмара поднялся:

— Меня ждут, я позже приду.

Пока Березка меняла бинты, я рассказал о неудачном ночном прорыве и тут заметил, что медсестра сама нуждается в медицинской помощи. Повязка, наложенная на лоб, была в пятнах крови, рука выше кисти забинтована.

— Где это тебя? — спросил я.

— Третьего дня у тридцать пятой батареи осколком гранаты. Пустяки, отделалась двумя царапинами. До свадьбы заживет, — и поспешно спросила: — Вы знаете, почему я вас искала? Пришла посоветоваться, как быть, что делать дальше?

— Тебя не стоит убеждать в том, что, как только появится возможность — нужно бежать. В этой обстановке, как нигде, требуется мужество — сохраняй его, не делай ничего опрометчиво, сгоряча. Помни, что находишься в руках жестокого врага. Меньше откровенничай, знай, кому довериться, не ошибайся в выборе спутников для побега. Одна не рискуй — погибнешь…

Березка, вздохнув, ладонью коснулась моей небритой щеки.

— Надеюсь, еще увидимся. Счастливо оставаться, — шепотом сказала она и, вскочив на ноги, исчезла за темными виноградными кустами.

Я долго не мог уснуть, лежал в каком–то оцепенении, прислонившись к стволу дерева. На востоке небо начало бледнеть, из темноты стали проступать очертания построек, верхушка башни…

Зашевелился Мороз. Он вытянул занемевшие ноги и тихо, чтобы не разбудить товарищей, сказал:

— Не спишь, Алеша? Зябко… На душе зябко, понимаешь? Все никак не могу привыкнуть к мысли: нет больше Севастопольской обороны, фрицы разгуливают по Приморскому бульвару, они в Ушаковой балке, на Корабельной слободе… Помнишь высеченные на памятнике Корнилову слова: «Отстаивайте же Севастополь!»? Вот и отстояли. Фашисты в городе, а мы в плену… Позор!

— Разве мы сидели сложа руки, Федя, дожидались, пока враг ступит своими сапожищами на гранит севастопольской набережной? Ты можешь сказать такое о себе? Кого же ты обвиняешь?

— Но Севастополь–то пал! Объясни мне, как это случилось? Зачем мы его тогда держали восемь месяцев, с неимоверным усилием цеплялись за каждую высотку, балочку, прибрежный камень? К чему такие жертвы? Кто нам вернет Колю Мохова, Нину Онилову, героев–батарейцев?

Мороз, волнуясь, ждал моего ответа. Я же сам был «стратегом» не выше масштаба полка, действовавшего на небольшом боевом участке. Я по–своему представлял стратегические и тактические планы обороны Севастополя.

В одном я был абсолютно уверен: оборона Севастополя показала всему миру, что Гитлер не может выиграть войну. Привыкшие к стремительным победам в Европе, фашисты обломали свои зубы о скалистый крымский берег. 250 дней они безуспешно пытались подавить дух защитников Севастополя, неся огромные потери. Сковав упорной обороной значительные силы врага на столь продолжительный срок, севастопольцы дали возможность накопить резервы советских войск для успешных ударов на других фронтах. В декабре 1941 года враг стоял под Москвой, хвастал, что видит в бинокль башни и зубчатые стены Кремля. А где теперь эти «подмосковные» фрицы? Придет время, и оккупанты будут изгнаны не только из Севастополя, но и из других наших городов.