В первой половине 1942 года майор Н. Н. Таран командовал 2‑м Перекопским полком морской пехоты и вместе с нашей 25‑й Чапаевской дивизией (я в то время замещал комиссара сбседнего с ним полка и отлично знал этого командира) участвовал в боях за Севастополь. Таран в служебных отношениях был довольно щепетилен, в боевой обстановке требователен, никогда и никому не давал повода унижать достоинство моряка.

В лагере мы с ним вспомнили своих однополчан, тяжелые дни обороны на Мекензиевых Горах. Я заметил, что и в тяжелых условиях лагерной жизни майор остается таким же настойчивым и целеустремленным. Узнав, что ноги у меня по–прежнему болят и я не могу даже нормально ходить, он зло сжал поднятую руку.

На другой день познакомил меня с А. Туховым, бывшим командиром лидера «Москва» Черноморского флота, подорвавшегося где–то у Констанцы. Вместе мы обсудили план их побега.

Из барака, вплотную примыкавшего к колючей проволоке, они уже вторую неделю рыли тоннель, через который можно было выбраться на свободу.

Побег едва не сорвался. Когда подкоп был готов и в назначенный вечер люди собрали свои походные пожитки и доски пола уже были вскрыты, в барак вошли два вооруженных сантинела[10]. От неожиданности лицо Н. Н. Тарана побледнело, какую–то долю секунды люди растеряно смотрели друг на друга и на чернеющую в полу дыру. Не успели охранники оглядеться и сообразить, почему вскрыты доски пола, как Н. Н. Таран принял решение. Он выпрямился и скомандовал:

— Обезоружить!

Понадобилось одно лишь мгновение, чтобы сантинелы были повержены. Оказавшись без винтовок, они покорно подняли руки. Входная дверь захлопнулась.

— Если пикните, — майор приложил палец к губам и многозначительно чиркнул по своему горлу. — Поняли?

Румыны молча закивали головами.

— Быстрее, товарищи! — шепотом скомандовал майор.

Двести человек хранили гробовое молчание, еще не зная, чем кончится вся эта сцена.

Таран спустился в подполье последним, унося с собой винтовки сантинелов. И уже из глубины подземелья послышался его глухой голос:

— Винтовки оставим за проволокой.

Один из пленных перевел эти слова сантинелам. Переглянувшись, они радостно закивали головами.

Через пять минут после освобождения охранников в лагере поднялась тревога, но это ни к чему не привело: беглецы исчезли бесследно.

Местные газеты с их лживой осведомленностью не могли удовлетворить наш постоянный интерес к событиям на фронте. На одной из встреч «семерки» возник разговор о радиоприемнике. Все понимали, что только из сводок Совинформбюро можно было почерпнуть важнейшие сведения о ходе войны. Было принято решение сделать свой, на первый раз детекторный приемник. Мысль эту подогревало и то обстоятельство, что член «семерки» Владимир Михайлович Клименко сдружился с лейтенантом Ковальчуком, тоже связистом.

Ковальчук обратил на себя внимание тем, что постоянно собирал какие–то мелкие детали, гвозди, всякие деревяшки и умудрялся из них что–то конструировать.

— Человек дела! — говорил о нем Владимир Михайлович.

Клименко без колебания одобрил нашу затею и заверил, что детекторный приемник они смастерят, если будут соответствующие материалы.

Вскоре наш уполномоченный нашел общий язык с ефрейтором лагерной охраны. Петро Стево сочувствовал Советскому Союзу и горел желанием чем–то помочь военнопленным. Он–то и согласился достать необходимые материалы.

К тому времени окрепла связь с городом. Начали поступать денежные передачи, а для некоторых больных и лекарства. Здесь активно проявил себя Т. Думитреску и врач санчасти лагеря Э. Гельденберг. Последний являлся собственником аптечного магазина в городе и поэтому, желая быть полезным советским людям, деятельно помогал комитету.

Некоторые пленные наивно полагали, что после поражения фашистов на Волге режим в лагере смягчится. Однако усиление его внешней и внутренней охраны свидетельствовало об обратном. Именно в эти дни Гельденберг сообщил нам, что на многих промышленных предприятиях в Тимишоаре прошли мощные забастовки рабочих. Они вылились в многолюдную демонстрацию против клики Антонеску. Демонстранты несли плакаты и транспаранты, на которых были начерчены их требования: «Хлеба!», «Повысить оплату труда!», «Долой войну!». Это сообщение подняло наше настроение: значит, заколебался фашистский строй, в стране намечается кризис.

Вместе с тем в лагерь поступали и тревожные вести: разъяренные фашисты, которых было немало в городе, ле раз грозились сровнять с землей лагерь советских военнопленных, в отместку за сталинградское поражение учинить над ними кровавую расправу.

Оживились и сторонники Власова. Некоторые из них открыто шли в канцелярию лагеря, к самому коменданту. Цель их посещения оставалась неизвестной, хотя среди актива никто не сомневался, что они работают на сигуранцу. Тем не менее нам казалось, что наша группа хорошо законспирирована и ей ничто не грозит.

Однако первый удар по подпольной организации был нанесен внезапно. В конце марта у нашего барака появились комендант лагеря, начальник сигуранцы, дежурный офицер и мажор[11] с солдатами. Было приказано всем обитателям барака немедленно построиться с вещами во дворе.

Всех охватила догадка: перемещение в другой барак или отправка из лагеря… Но в таком случае отправляемые пропускались через баню, предусматривались и другие процедуры сбора, а тут как–то таинственно, к тому же выставлен большой наряд солдат.

— Будет повальный обыск в бараке, — предположил кто–то.

— Вот вам лекции и доклады, — отозвался другой.

Пасмурный зимний день клонился к закату. Под ногами похрустывал подмерзший снег. Лагерное начальство угрюмо смотрело на выливавшийся из узкой двери барака серый поток пленных.

Люди становились в строй и молча ждали дальнейшего хода событий. Но как только начальник сигуранцы, глядя в листок, стал выкрикивать фамилии и ставить отобранных в отдельную шеренгу, многое стало понятным. Список состоял из лиц, в той или иной мере причастных к патриотической работе. Я был вызван одним из первых.

Группу, человек тридцать, без всякого объяснения выгнали из общего двора и направили в крайнюю нежилую секцию лагеря, где и заперли в отдельном пустом бараке. Вокруг него был выставлен усиленный караул, со всех сторон установлено освещение. Замусоренный и холодный, на закате зимнего дня барак казался оторванным от всего мира.

Из «семерки» в числе арестованных оказались только А. Федорович и я. Из наших ближайших помощников по подпольной работе — майор П. И. Литвин, Т. Е. Шамов, В. М. Сухаревский и С. В. Железный, в том числе и старший по лагерю полковник В. В. Хазанович. Успокаивало то, что осталась нетронутой большая часть комитета, а также актив, работающий по его заданию.

Конечно, для всех нас оставалось загадкой, что же последует за арестом. Причиной ареста все считали распространившуюся в лагере большевистскую пропаганду и два групповых побега.

На нарах рядом со мной оказались А. Федорович и С. Железный.

— Может, нас будет судить военно–полевой суд? — раздумывая, проговорил Федорович.

«Кто же предал, — думал между тем я, — кто собирал сведения для коменданта лагеря и начальника сигуранцы, поименно отбирал людей? Один или целая группа предателей живет среди нас, работает на врага!»

Примерно на третьи сутки после нашей изоляции В. М. Клименко, работающий в санчасти, которая одной стороной примыкала к изолятору, через проволоку передал весточку о том, что, кроме смещенного старшего лагеря полковника Хазановича, в бараках сменили всех взводных и на их места назначали в основном «власовцев» и лиц, сотрудничавших с сигуранцей.

Первая стадия нашей изоляции усложнялась тем, что мне как руководителю подполья, оказавшемуся оторванным от остального актива, пришлось единолично решать отдельные вопросы и через Клименко поддерживать связь с комитетом. Сделать это было не просто. В первой записке, переданной товарищам, я напомнил о необходимости как можно глубже законспирировать работу в бараках.