— Что-то подобное пришло мне в голову сегодня утром… то есть днем. — Я вытащила из чехла очки и надела их. — Для нас с тобой это — приключение, в котором мы участвуем добровольно, из интереса и любопытства. Для него это нечто большее. Ему плевать на усталость, плевать на смерть моих отца и брата, плевать на то, что жизнь и работа в Египте для тебя потеряны. Он заставляет нас бежать наперегонки со временем, словно похищение еще одной реликвии — непоправимая катастрофа.

— Не думаю, что дело в этом, — наморщив лоб, проговорил Фараг. — Мне кажется, он очень переживал по поводу аварии и гибели твоих отца и брата и что его беспокоит мое теперешнее положение. Но ты права, он действительно одержим ставрофилахами. Сегодня утром он только встал, сразу позвонил Содано. Они долго разговаривали и во время беседы ему пришлось несколько раз лечь, потому что он валился на пол. Потом, еще не позавтракав, он ушел в кабинет (который ты обследовала, помнишь?) и там открывал-закрывал ящики и папки. Пока я перекусил и принял душ, он шатался по дому, охая от боли, на минуту присаживаясь, чтобы перевести дух, и снова поднимаясь, чтобы делать что-то дальше. После того бутерброда в клоаке он совсем ничего не ел.

— Он сходит с ума, — подытожила я.

Мы снова замолчали, будто больше про Глаузер-Рёйста сказать было нечего, но я уверена, что оба мы продолжали думать об одном и том же. Наконец я глубоко вздохнула.

— Поработаем? — предложила я, пытаясь его расшевелить. — Восхождение на второй уступ Чистилища. Песнь тринадцатая.

— Ты можешь читать вслух для нас обоих, — заметил он, поудобнее усаживаясь в кресле и укладывая ноги на стоящий на полу корпус процессора. — Поскольку я уже это читал, будем вместе обсуждать.

— А почему читать придется мне?

— Если хочешь, могу почитать я, но я уже удобно уселся, и отсюда у меня чудесный вид.

Я посчитала его комментарий неуместным, предпочла пропустить его мимо ушей и принялась читать Дантовы стихи:

Наше «второе я», Вергилий и Данте подходят к новому уступу, немного меньше предыдущего, и бодрым шагом продвигаются вперед в поисках какой-нибудь души, которая указала бы им дорогу наверх. Вдруг до Данте доносятся голоса, говорящие: «Vinum non habent»[31], «Я Орест» и «Врагов любите».

— Что это значит? — спросила я у Фарага, смотря на него поверх очков.

— Просто это классические примеры любви к ближнему, которой не хватает страдальцам этого круга. Но ты читай дальше и поймешь.

Интересно, что Данте задает Вергилию тот же вопрос, который я только что задала Фарагу, и мантуец отвечает ему:

Данте присматривается к стене и видит тени, облаченные в мантии цвета камня. Он подходит поближе и ужасается увиденному:

Я снова взглянула на Фарага, который с улыбкой наблюдал за мной, и в отчаянии покачала головой:

— Не думаю, что выдержу это испытание.

— Разве на первом уступе тебе пришлось таскать камни?

— Нет, — признала я.

— Вот никто и не говорит, что тебе зашьют глаза проволокой.

— А если зашьют?

— Тебе было больно, когда тебя заклеймили первым крестом?

— Нет, — снова признала я, хотя, наверное, стоило упомянуть о незначительной подробности — ударе по голове.

— Значит, читай дальше и не волнуйся. У Аби-Руджа Иясуса на веках дыр не было, правда ведь?

— Нет.

— Ты не задумывалась о том, что мы были во власти ставрофилахов шесть часов, а они только нанесли нам небольшой шрам? Ты поняла, что они прекрасно знают, кто мы, и все равно позволяют нам пройти испытания? По какой-то непонятной причине они совсем нас не боятся. Они будто говорят нам: «Вперед, придите в наш Рай Земной, если только сможете!» Они очень уверены в себе, вплоть до того, что подсунули в пиджак капитана подсказку для следующего испытания. Они могли бы этого не делать, — предположил он, — и мы бы сейчас без толку ломали головы.

— Они бросают нам вызов? — удивилась я.

— Не думаю. Скорее похоже, что они нас приглашают. — Он провел рукой по бороде, которая была светлее кожи, и изобразил гримасу отчаяния. — Ты что, не собираешься дочитывать про второй уступ?

— Я по горло сыта Данте, ставрофилахами и капитаном Глаузер-Рёйстом! Более того, я по горло сыта почти всем, что как-то связано с этой историей! — возмущенно воскликнула я.

— И ты по горло сыта… — начал было он, продолжая цепочку моих жалоб, но резко остановился, натянуто усмехнулся и строго посмотрел на меня: — Оттавия, пожалуйста, читай дальше!

Я послушно опустила глаза к книге и продолжила.

Далее следовал длинный и нудный фрагмент, в котором Данте заводит разговор со всеми душами, которые хотят поведать ему о своих жизнях и о причинах, по которым они находятся на этом уступе: Сапией деи Сальвани; Гвидо дель Дукой, Риньери да Кальболи… Все они были ужасными завистниками, которые больше радовались чужим бедам, чем собственному счастью. Наконец скучная песнь четырнадцатая заканчивается, и начинается пятнадцатая, в которой Данте с Вергилием опять остаются одни. К ним направляется ярчайший свет, бьющий в глаза Данте и заставляющий его прикрыть их рукой. Это ангел-хранитель второго круга, который пришел стереть еще одну букву «Ρ» со лба поэта и провести их к началу лестницы, ведущей к третьему уступу. Делая это, он, на удивление, поет гимны «Beati misericordes» и «Радуйся, громящий вражьи рати!».

— И все, — сказала я, увидев, что песнь кончается.

— Что ж, теперь нам надо узнать, что такое «Агиос Константинос Аканзон».

— Для этого нужен капитан. Обращаться с компьютером умеет только он.

Фараг удивленно посмотрел на меня.

— Но разве это не тайный архив Ватикана? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Ты совершенно прав! — сказала я, вставая со стула. — Для чего тут сидят все эти люди?

Я решительно распахнула дверь и вышла, намереваясь захватить первого, кто мне попадется под руку, но при этом со всего размаху наткнулась на Кремня, который собирался вломиться в лабораторию, как бульдозер.

— Капитан!

— Вы собирались по важным делам, доктор?

— Ну, как сказать, нет. Я хотела…

— Ну, тогда заходите. Мне нужно сообщить вам нечто важное.

Я вернулась назад и уселась на свое место. Фараг снова недовольно нахмурил лоб.

— Профессор, прежде всего я хотел бы извиниться за свое утреннее поведение, — смиренно сказал Кремень, усаживаясь между мною и Фарагом. — Я довольно плохо чувствовал себя, но я не умею болеть.