— У нас не остается кислорода, — непроницаемым голосом объявил Кремень. По его серым глазам я видела, что, так же как и я, он знал, что приближается конец.

— Лучше нам помолиться, капитан, — сказала я.

— Вас по крайней мере… — прошептал профессор, не сводя глаз с горящего пиджака и откидывая со лба пряди мокрых волос, — тешит вера в то, что скоро вы начнете новую жизнь.

Во мне вдруг поднялась волна ужаса.

— Фараг, ты не верующий?

— Нет, Оттавия, неверующий. — Он робко улыбнулся, как бы извиняясь. — Но ты не беспокойся. Я много лет готовился к этому моменту.

— Готовился? — возмутилась я. — Единственное, что ты должен сделать, это обратиться к Богу и положиться на Его милосердие.

— Я просто засну, — сказал он так мягко, как только мог. — Я довольно долго боялся смерти, но не позволил себе поддаться слабости и уверовать в Бога, чтобы избавиться от этого страха. Потом я понял, что каждый вечер, когда я ложусь в постель и засыпаю, я тоже немного умираю. Процесс тот же самый, разве ты не знала? Помнишь греческую мифологию? — улыбнулся он. — Братьев-близнецов Гипноса[22] и Танатоса[23], сыновей Никты, Ночи… помнишь?

— Ради всего святого, Фараг! — взмолилась я. — Как ты можешь так богохульствовать, когда мы стоим на пороге смерти?!

Я никогда не думала, что Фараг может быть неверующим. Я знала, что он не то чтобы был рьяным христианином, но не быть рьяным христианином и не верить в Бога — две огромные разницы. К счастью, в жизни мне встречалось не много атеистов; я была уверена, что все по-своему верят в Бога. Поэтому я пришла в ужас, увидев, как этот сумасшедший ставит на кон свою вечную жизнь, говоря в свои последние минуты такие жуткие вещи.

— Оттавия, дай мне руку, — попросил он, протягивая мне свою дрожащую ладонь. — Если мне придется умереть, мне хотелось бы держать тебя за руку.

Я, конечно, протянула ему руку, как я могла ему в этом отказать? Кроме того, мне тоже нужно было почувствовать хотя бы кратчайший контакт с человеческим существом.

— Капитан, — окликнула я. — Вы хотите помолиться?

Жар был адский, воздуха почти не оставалось, и я практически ничего не видела — не только из-за капель пота, которые стекали мне на глаза, но и потому что была без сил. Меня обволакивало сладкое забытье, жаркий сон овладевал мною, лишая меня последних сил. Пол, холодная железная пластина, на которую мы вступили, войдя в комнату, превратился в ослепляющее море огня. Все светилось оранжевым и красноватым цветом, даже мы сами.

— Конечно, доктор. Начинайте вы, я буду продолжать.

Но тут я поняла. Как все просто!.. Одного последнего взгляда, брошенного на наши с Фарагом переплетенные руки, было достаточно: в этой влажной от пота и блестящей от отблесков огня массе пальцы перемножились… Ко мне в голову как во сне вернулась детская игра, небольшая хитрость, чтобы не учить наизусть таблицу умножения, которой научил меня в детстве мой брат Чезаре. Чтобы умножить на девять, как объяснил мне Чезаре, нужно просто вытянуть пальцы, отсчитать от мизинца левой руки до множителя и загнуть этот палец. Число пальцев, оставшихся слева, будет первой цифрой произведения, а справа останется вторая цифра произведения.

Я высвободила руки из ладоней Фарага, который так и не открыл глаза, и снова повернулась к ангелу. На мгновение мне показалось, что я потеряю равновесие, но меня поддержала надежда. Оставлять нужно было не шесть звеньев с одной стороны и три с другой! Произведение было шестьдесят три. Но комбинацию «шестьдесят три» нельзя набрать на этом сейфе. Шестьдесят три — это результат, произведение двух других чисел, как в хитрости Чезаре, и как же их легко угадать! Это Дантовы числа: девять и семь! Девятью семь — шестьдесят три; семью девять — шестьдесят три, шесть и три. Другого варианта не было. Я вскрикнула от радости и потянула за цепи. Конечно, я бредила, в моем мозгу бушевала эйфория, являвшаяся результатом недостатка кислорода. Но эта эйфория подсказала мне решение: семь и девять! Или девять и семь — именно этот ключ сработал. Моим рукам было не под силу толкать и вытягивать звенья цепи, но какое-то безумие, сумасшедший порыв заставил меня снова и снова напрягать все мои силы, пока мне это не удалось. Я знала, что Бог помогает мне, я чувствовала на себе Его вдохновение, но, когда мне все удалось, когда камень с фигурой ангела медленно погрузился в землю, открыв нашему взгляду новый прохладный коридор, языческий внутренний голос сказал мне, что на самом деле наполняющая меня жизнь будет всегда противиться смерти.

Мы выползли из комнаты на четвереньках, заглатывая полной грудью воздух, который наверняка был старым и застоявшимся, но казался нам самым чистым и сладким, какой мы когда-либо вдыхали. Непреднамеренно и не задумываясь об этом, мы выполнили также последнее указание, данное ангелом Данте: «Войдите, но запомните сначала, что изгнан тот, кто обращает взгляд». Мы не оглянулись назад, и за нашей спиной камень снова закрылся.

Теперь проход стал широким, и дышать было легко. Длинный коридор с немногочисленными ступеньками, скрадывавшими разницу в уровне, вел нас к поверхности. Мы были изнурены, обессилены; перенесенное нами напряжение совершенно вымотало нас. Фараг кашлял так, словно вот-вот переломится пополам; капитан придерживался за стену и шел неуверенными шагами, а я была в полном замешательстве и хотела только выйти отсюда, снова увидеть широкие просторы неба и почувствовать на лице солнечные лучи. Никто из нас не мог выговорить ни слова. Мы продвигались вперед в полной тишине, если не считать прерывистый кашель Фарага, как, шатаясь, идут куда глаза глядят выжившие в страшной катастрофе.

Наконец, спустя час или полтора Глаузер-Рёйст смог погасить фонарь, потому что света, просачивавшегося через узкие вентиляционные отверстия, было более чем достаточно для того, чтобы спокойно идти вперед. Выход должен был быть где-то рядом. Однако, пройдя еще несколько шагов, вместо того чтобы очутиться на свободе, мы оказались на небольшой круглой площадке, похожей на лестничную клетку, размером приблизительно с мою комнатку в квартире на площади Васкетте, стены которой буквально заполонили греческие буквы длиннейшей надписи, выбитой в камне. С первого взгляда, судя по прочтенным мною отдельным словам, это было похоже на молитву.

— Оттавия, ты видела? — Кашель Фарага постепенно унялся.

— Нужно было бы переписать все это и перевести, — вздохнула я. — Это может быть обычная надпись или послание ставрофилахов тем, кто прошел сквозь вход в Чистилище.

— Начало здесь, — указал он рукой.

Кремень, уже не казавшийся таким каменным, тяжело сел на пол, опершись спиной на надпись, и достал из рюкзака флягу с водой.

— Хотите? — лаконично предложил он.

Хотели ли мы!.. Мы были так обезвожены, что втроем опустошили все содержимое фляги.

Чуть придя в себя, мы с профессором встали перед началом надписи и навели на нее фонарь:

— «Πἄσαν χαράν ήγήσασθε, άδελφοί μου…» — прочел Фараг на правильнейшем греческом языке. — «Почитайте, братья мои…» А это что такое? — удивился он.

Капитан вытащил из рюкзака записную книжку и дал ее профессору, чтобы он мог делать заметки.

— «Почитайте, братья мои, — перевела я, водя указательным пальцем по буквам, как указкой, — великою радостью, когда впадаете во всяческие искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение».

— Неплохо, — саркастично пробормотал капитан, не двигаясь с места, — я буду принимать с великой радостью, что был на грани смерти.

— «Терпение же должно повлечь за собой совершенные деяния, — продолжала я, — чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка». Минутку… Мне знаком этот текст!