Первая «призма» – конкретная социальная микросреда, называемая в книге «философским сообществом» и рассматриваемая в ее ипостасях официального и неофициального сообщества. Различное отношение к этим (конечно, не оторванным друг от друга) сообществам повлияло на становление ценностей и идей, исповедуемых молодым Гегелем. Все большее сближение мыслителя с официальным философским сообществом – как и движение последнего навстречу Гегелю, слава которого в своем государстве и за его пределами растет, – обстоятельство, существенное для понимания путей развития позднего Гегеля. Правда, это сближение происходит уже после опубликования «Науки логики», рассмотрением которой заканчивается наша книга. Одним из факторов, способствовавших формированию системного принципа и принципа историзма в их гегелевском варианте, были глубокие, новаторские философские разработки, которые осуществляли представители неофициального философского сообщества, и не менее глубокие размежевания, которые происходили сначала между ними и официальными философами, а потом и внутри кружка философов-новаторов.

Другая «призма» – это личностный мир самого мыслителя. Именно через него на философа воздействует историческая эпоха, а также оказывают влияние процессы, происходящие в микросреде интеллектуального, в частности философского, сообщества. Структуры личности – относительно устойчивые и меняющиеся – запечатлеваются как в относительной стабильности, так и в эволюции ценностей, идеалов, которые, в свою очередь, влияют на содержание философских взглядов мыслителя.

Биографические экскурсы, которые мы считали необходимым включить в книгу, имеют своей целью именно прояснение исторического, личностного контекста и специфического контекста философского сообщества в той мере, в какой они влияли на формирование принципов системности и историзма в философии Гегеля. Поскольку имеются сочинения биографического характера (и в их числе у нас книги А.В. Гулыги и В.С. Нерсесянца), мы останавливаемся только на особенно важных для нашей темы и наименее освященных в отечественной литературе сторонах гегелевской жизненной и идейной эволюции. (Аналогичная оговорка может быть сделана по отношению к материалу, касающемуся мыслителей, писателей, поэтов, чьи идеалы, идеи и образы повлияли на формирование Гегеля. Специально анализировать их произведения не представлялось никакой возможности, да это и не всегда было необходимо, так как о Канте, Фихте, Шеллинге, Гёте, Шиллере, Лессинге, Гёльдерлине имеются специальные исследования.)

Особая трудность для нас заключалась в следующем. Остро ощущая необходимость публикации в нашей стране специальной монографической работы по философии Гегеля, мы провели детальное исследование с обстоятельным анализом текстов Гегеля и новейшего западного гегелеведения. Но жесткое (применительно к этой потребности и задаче) ограничение объема книги заставило вынести за ее пределы ряд уже подготовленных разработок, и в частности те, где более подробно рассматривается отношение Гегеля к философии Канта, Фихте, Шеллинга, к творчеству Гёльдерлина.

Пришлось вынести за пределы книги и целостное конкретное исследование современного гегелеведения, ограничившись только проблемами системности и историзма. (Читатель должен, однако, с самого начала учитывать, что текстологическая основа гегелеведческого анализа существенно обогатилась.)

Стремясь провести объективное, но, конечно, не бесстрастное исследование, мы не скрывали своего увлечения им, однако не маскировали и того, что в личности и творчестве Гегеля несовместимо с нашими жизненными установками и предпочтениями.

Приходилось иметь в виду, что в отношении к Гегелю сегодня обнаружились две крайности. Это, с одной стороны, широко распространившийся синдром почти роковой нелюбви к Гегелю, опирающийся на идеи, переживания, которые не всегда имеют прямое отношение к самому Гегелю, и, с другой стороны, засилье юбилейных славословий в адрес Гегеля, безосновательно выдаваемых чуть ли не за «новый гегелевский ренессанс». Парадный стиль в разговорах о Гегеле особенно нетерпим. Ведь гегелевская философия причастна не только к достижениям культуры современного мира, но именно как выдающееся духовное явление – также и к идейным просчетам, потерям современного человечества. Духовные и нравственные поиски нашего времени несовместимы со сведением гегелевской философии к сумме результатов, к непротиворечиво оформленной системе взглядов, якобы проникнутой ясным и «спокойным» историзмом. Напротив, наиболее существенное и интересное в философии Гегеля – это беспокойные творческие искания, а с ними мы сталкиваемся сразу же, как только начинаем исследовать становление гегелевской мысли.

Путь Гегеля к построению оригинальной системы, охватывающей различные области философского знания и внутри каждой из них предлагающей тонко дифференцированные системные построения, – путь этот был длительным и трудным. Вот одна из первых загадок, представляющих интерес для исследователя: в начале пути – в первых своих работах – Гегель, будущий ревностный адепт системности, отождествляемой с научной истинностью, предстает скорее как противник всего, что в жизни или философии принимает системную форму. Слово «система» в сознании молодого мыслителя чаще всего ассоциируется с ненавистными ему общественно-политическими и идейными явлениями. Погружаясь в поиски новых форм и методов философствования, осваивая вековые традиции философии и принимая близко к сердцу перипетии современного ему идейного развития, Гегель поначалу не только не связывал свои новаторские устремления с формированием разветвленной системы, но даже как бы сопротивлялся духу и принципу философской системности. Впрочем, судьба Гегеля сложилась так, что и само приобщение к философии далось ему нелегко.

Непростой жизненный выбор выпускника теологического института в пользу философии был подготовлен и опосредован интересом к «эпохальному» анализу истории – интересом, в котором стремление переосмыслить религиозно-нравственные сюжеты сплелось с особой привлекательностью для радикально мыслящего Гегеля революционных переломов в историческом развитии, в чем сказалось влияние французской революции. Что именно приковывало молодого Гегеля к «мыслящему» рассмотрению религиозной истории, видно из его ранней работы «Позитивность христианской религии». «Вытеснение языческой религии религией христианской – это одна из удивительных революций, выяснение причин которых всегда будет занимать мыслящего историка. Великим, бросающимся в глаза революциям должна предшествовать тихая, скрытая революция, совершающаяся в самом духе века, революция незримая для взора каждого, наименее доступная для наблюдения современников, столь же трудно выразимая в словах, сколь и трудно постижимая. Поскольку мы не знакомы с этими революциями в царстве духа, результат заставляет нас поражаться; революция, подобная той, когда коренная, древнейшая религия была вытеснена чужой религией, – такая революция, непосредственно происходившая в царстве духа, с тем большей непосредственностью должна заключать свои причины в духе времени» ¹. Следовательно, Гегель концентрирует внимание на том, что представляется ему «революцией в сфере духа» – и он стремится отыскать в «духе времени» ее скрытые, глубинные причины. Это и есть область исследования, где «мыслящий историк» обязательно должен был стать философом, где стал зарождаться – в его гегелевском понимании – принцип историзма.

Отмеченные особенности творческого становления Гегеля – враждебное отношение к системам, системности и историзм, вырастающий из интереса к революциям, – мы рассмотрим более обстоятельно в их истоках и в их конкретном содержании.