— Молчи, проклятая! — прикрикнул на неё Марк, бледнея от гнева.

   — Нет, — ответила Нехушта, — я не замолчу. Послушай, римлянин; я дала тебе много доказательств своего доброго отношения: достаточно мне было бы отлучиться на час, когда ты лежал раненый в катакомбах, и всё было бы кончено. И у меня нет более заветного желания, чем увидеть вас обоих рука в руке, мужем и женой. Но сейчас я говорю тебе прямо: ты трус, куда худший трус, чем о тебе могут подумать римляне, ибо ты пользуешься слабостью любящего сердца этой бедной девушки, чтобы в час её отчаяния отвратить её от исполнения если не буквы, то духа своего долга. Ты такой бессовестный трус, что даже напоминаешь ей, что она твоя рабыня, да ещё и угрожаешь обойтись с ней, как у вас, язычников, принято обходиться с рабами. Ты пытаешься подсластить горькую правду, пытаешься стянуть тайком плод, который не можешь сорвать открыто, ты говоришь: «Ты не вправе выйти за меня замуж, но ты моя собственность, а уступить своему господину — отнюдь не грех». А я утверждаю, грех, двойной грех, ибо ты взваливаешь его бремя не только на свою, но и на её спину; и рано или поздно вас обоих постигнет неминуемая расплата.

   — Ты всё сказала? — холодно произнёс Марк, размыкая, однако, объятия, так чтобы Мириам могла лечь на кушетку.

   — Нет, не всё: я только говорила о плодах угрожающего вам Зла; но сердце мне подсказывает, что вы можете обрести и плоды Добра. В твоей власти освободить эту женщину, сними же оковы с её шеи и возмести все свои затраты, до последнего сестерция, она обладает достаточным для этого имуществом, оно записано на её имя, но может быть переведено на твоё. Затем изучи Священное писание, возможно, ты найдёшь там послание и себе. Если именно так и произойдёт, прекрасно, женись на ней с чистым сердцем и будь счастлив. Если ты не найдёшь там послания к себе, не беда, оставь её с чистым сердцем и прими сужденные тебе мучения. Но берегись двуличия: оно погубит и тебя и её, и твоих и её детей. Вот теперь я сказала всё: изволь же, господин Марк, милостиво объявить свою волю твоей рабыне Жемчужине и её служанке, ливийке Нехуште.

Марк расхаживал взад и вперёд по комнате: из света в тень, из тени в свет. Наконец он остановился, и обе женщины увидели, что его лицо стало мрачным и пепельно-серым, как у старика.

   — При чём тут моя воля? — рассеянно сказал он. — Странно даже слышать это слово, тем более его произносить. Ну что ж, Нехушта, твои доводы убедили меня. Всё, что ты говоришь, совершенно справедливо, хотя ты и сгущаешь слегка краски. Разумеется, Мириам вправе не выходить за меня замуж, если у неё есть сомнения, и, разумеется, я поступил бы очень дурно, если бы воспользовался тем случайным обстоятельством, что купил её на невольничьем рынке. Вот и всё, что я хотел сказать. Я освобождаю тебя, Мириам, как и обещал ессеям. Поскольку никто не знает, что ты принадлежишь мне, думаю, нет никакой надобности в формальностях. Считай, что ты получила вольную, хотя сделка и заключена «Inter amicus»[46], как говорят стряпчие. Что до имения в Тире, то я принимаю его в уплату долга, но прошу, чтобы ты продолжала владеть им по-прежнему, ибо при переводе на моё имя могут возникнуть неожиданные трудности. А теперь спокойной ночи. Нехушта отведёт тебя в твою комнату, Мириам, и завтра ты можешь отправиться куда хочешь. Желаю тебе всего доброго, но почему ты меня не благодаришь? Учитывая все обстоятельства, мне кажется, что я вполне заслужил признательность.

Мириам разразилась потоком слёз.

   — Что ты будешь делать, Марк? Что ты будешь делать? — запричитала она.

   — Что-нибудь такое, о чём тебе лучше не знать, — с горечью ответил он. — Может быть, я даже приму предложение нашей общей подруги Нехушты и засяду за изучение Священного писания, о котором столько наслышался; это ваше Священное писание для того, видимо, и сочинено, чтобы препятствовать счастью мужчин и женщин. — И он в ярости добавил: — Уходи, девушка, уходи сейчас же, ибо, если ты будешь продолжать лить слёзы, я переменю своё решение и, как говорит Нехушта, ввергну в опасность и твою душу, и мою собственную — на что мне наплевать.

Мириам, пошатываясь, побрела через комнату к задёрнутому шторами дверному проёму. Нехушта последовала за ней. Когда она проходила мимо, Марк поймал её за руку.

   — У меня большое желание убить тебя, — спокойно произнёс он.

Но старая ливийка лишь рассмеялась.

   — Я сказала тебе сущую правду, и ради твоего же блага, Марк, — сказала она. — И когда-нибудь ты это поймёшь.

   — Куда ты собираешься её отвести?

   — Пока ещё не знаю, но у нас, христиан, везде есть друзья.

   — Ты сообщишь мне о ней?

   — Конечно, если это будет безопасно.

   — Особенно, если ей понадобится моя помощь...

   — Да, и если тебе понадобится её помощь, я приведу её, если смогу, к тебе.

   — Надеюсь, её помощь понадобится мне как можно скорей, — сказал он. — Уходи.

Между тем в одном из дворцов цезарей, недалеко от Капитолия, разыгрывалась другая, ещё более бурная сцена. Это был дворец Домициана, куда принц возвратился с пышного триумфального чествования отнюдь не в умиротворённом настроении. В этот день случилось много для него досадного. Час за часом, в течение всего долгого празднества, он думал о том, что вся честь покорения Иудеи принадлежит не ему, даже не его отцу Веспасиану, а его брату. Тита он всегда ненавидел уже за одно то, что он всеми любим за свои добродетели, а его, Домициана, проклинают за его пороки. За блистательную военную кампанию Тита увенчали короной цезаря, он разделил вместе с отцом императорскую власть. А он, Домициан, вынужден был — почти никем не замечаемый — следовать за колесницей своего брата, которого все встречали рукоплесканиями. Приветственный рёв толпы, поздравления Сената, всадников и вассальных принцев, богатые дары чужеземных царей, складывавшиеся к ногам Тита, наполняли сердце Домициана почти исступлённой завистью. Гадатели, правда, давно уже предсказали, что его час ещё грядёт, и Веспасиан, и Тит сойдут в подземное царство, и Римом будет править он, Домициан. Но даже если их предсказания и сбудутся, то придётся долго ещё ждать наступления этого счастливого часа.

Были и другие раздражающие обстоятельства. На великом жертвоприношении в честь Юпитера ему отвели слишком далёкое место, где его не могли видеть; на пиру, который последовал за жертвоприношением, церемониймейстер не счёл нужным или забыл провозгласить здравицу в его честь.

К тому же пленная Жемчужина не пожелала украситься посланным ей пояском, и в довершение всех неприятностей на него дурно подействовала смесь разных вин, и то ли поэтому, то ли из-за жары у него — как это нередко с ним бывало — болела голова, его поташнивало.

И только мысль о скором появлении домоправителя Сатурия с прекрасной еврейкой, которая ему так понравилась, смягчала сильное раздражение. Уж тут-то не может быть никаких осечек: он договорился, что торги будут проведены сегодня же вечером, и велел своему домоправителю купить её, сколько бы это ни стоило, хоть миллион сестерциев. Да и какой наглец посмеет соперничать тут с ним, Домицианом!

Узнав, что Сатурий ещё не возвратился, он зашёл в свои покои и, чтобы скоротать время, велел, чтобы перед ним танцевали самые красивые рабыни; глядя на их танец, он тешил себя самым любимым вином. Винные пары на какое-то время утишили головную боль. В скором времени он был уже пьян и, как всегда в пьяном виде, очень жесток. Одна из танцовщиц споткнулась, в растерянности сбилась с ритма, и он тут же приказал, чтобы другие танцовщицы отстегали полунагую девушку. Но прежде чем те успели взяться за розги, раб доложил о возвращении Сатурия.

   — Один? — спросил принц, вспрыгивая на ноги.

   — Нет, господин, — ответил раб, — он с какой-то девушкой.