— У кого ты этому научилась?!

— Видишь, — грустно сказала она, — мужчина может гордиться своим прошлым, женщина — никогда. Своего прошлого женщина должна стыдиться, будто она в чем-то провинилась.

— Почему ты не хочешь от меня ребенка?

— Ребенка от тебя! — Глаза ее радостно блеснули, она поцеловала меня. — Какое это было бы счастье, любовь моя!

Внезапно лицо ее помрачнело, она резко отодвинулась.

— Ты меня на преступление толкаешь! Хочешь, чтобы я разлюбила Витторио. О боже, прости меня!

Она горько заплакала.

5.

Больше всего она боялась, что ребенок, родившийся от нашей любви, вытеснит из ее сердца Витторио. А она хотела любить Витторио, чего бы ей это ни стоило. Еще больше, чем вдовой, она ощущала себя сиротой, так же как и сын, и вместе с ним хотела разделить все радости и беды: ведь судьба оказалась одинаково жестокой к обоим.

Наша первая поездка во Фреджене, в те времена дикий, пустынный уголок, тоже была омрачена тревогой за Витторио, которого мы оставили дома.

Ему нездоровилось.

— Быть может, у него жар, — сказала Рената, когда мы подошли к стоянке автобусов. — Я не мать, а мачеха. Как я могла оставить его одного с бабушкой!..

— Матери часто поступают, повинуясь инстинкту, — успокоил ее я, помогая ей влезть в автобус. — Значит, тебе сердце подсказало, что болезнь не опасна.

Она недоверчиво покачала головой и сказала, что как раз наоборот, потому и не измерила Витторио температуру, чтобы не оказаться перед трудным выбором.

— Я всю ночь глаз не сомкнула, совсем измучилась, — добавила она. — То и дело вставала к Витторио, и лишь когда взяла его к себе в постель, он уснул.

— Конечно, твоя мать — старая женщина, но у нее опыта предостаточно, и она уж приглядит за Витторио.

— Да, пожалуй, — неуверенно согласилась Рената. — Но мы у моря долго не пробудем, правда ведь?

— Все в нашей власти.

В этом самом первом автобусе Рим—Фреджене мы были единственными пассажирами. Я взял руку Ренаты, поднес ее к своему животу и сказал, что ощущаю вот здесь щемящую пустоту.

— Проголодался, наверно, — наконец улыбнулась она. — Вчера плохо поужинал.

— Знаешь, как это называется, — прошептал я ей на ухо. — Любовью. Всякий раз, когда я думаю о тебе, меня заливает волна счастья, она точно выплескивается наружу, оставляя внутри сосущую пустоту, сильную до головокружения.

— Любовью? — Рената просунула руку в отворот моей летней рубашки. — Я тоже ощущаю какую-то странную пустоту и даже куска хлеба проглотить не могу.

Она позабыла о Витторио.

— О боже, почему я тебя не встретила десять лет назад?!

И когда мы через густую рощу пиний вышли к морю, она снова повторила:

— Почему ты так поздно родился?

Она раздевалась неторопливо, не как возлюбленная, а как мать. На ней был купальный костюм, немного старомодный, но он изящно облегал ее прекрасное тело.

Из воды мы вышли очень скоро, Рената прихрамывала и тяжело дышала.

— Иди, еще раз искупайся, я слишком стара, чтобы тягаться с тобой. — Ее красивые черные глаза подернулись печалью, в голосе слышался непонятный страх. Она села, я улегся рядом. Внизу у самого песчаного берега корка от недавнего прибоя раскололась, обнажив сотни разнообразных ракушек и окостеневших, скукожившихся рачков. Рената набрала горсть песка с ракушками и, просеивая его сквозь пальцы, сказала:

— Вот и я как эти мертвые ракушки.

— Не говори так! — Я обнял ее за талию и положил голову ей на живот.

— Вся жизнь прожита зря, — повторила она, погрузив руку в сухой песок.

— Почему зря?

Рената не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен к далекому горизонту.

— Жизнь никогда не кончается, Рената. Даже среди этих мертвых ракушек наверняка найдется одна живая, которая просит ее сберечь.

Я поднял огромную ракушку, очистил от налипшего песка и подставил лучам солнца. Ракушка блестела и переливалась множеством цветов и оттенков: бледно-желтым, ярко-розовым. Рената удостоила ракушку лишь беглого взгляда.

— Мертвая и никому больше не нужная, — сказала она. Нежно провела пальцами по моему виску и пригладила мои растрепавшиеся от ветра и воды волосы.

— Я слишком люблю тебя, чтобы тысячу раз на дню не задумываться об этом, — с горечью добавила она.

— В том и беда, что ты слишком много думаешь!

— Такая уж моя судьба — думать и за тебя, чтобы ты не наделал глупостей.

— Каких еще глупостей? — возмутился я.

— Чтобы ты не взвалил на себя непосильную ношу — не только меня, но и Витторио... Мы станем для тебя помехой, в конце концов ты возненавидишь нас обоих. А Витторио этого не заслужил, он перед тобой не виноват. Наоборот... Знаешь, он тебя даже полюбил. Ночью в лихорадке он все повторял: «Уго, когда придет Уго?»

«Смешно, да?» — с горечью подумал я, приподнявшись и сев с ней рядом. Глаза ее наполнились слезами, но она изо всех сил старалась скрыть их от меня. Раньше я бы ее сразу пристыдил, спросил бы: «Ну, чего ты плачешь?» На этот раз у меня не хватило духа. Пока она изливала в слезах свою молчаливую муку, я неотрывно смотрел на унылый берег. Слабеющие волны набегали на него, оставляя на песке пену вперемежку с водорослями, травой, сгустками смолы, обломками деревьев и хлебными крошками, которые чайки, спикировав, с лета выхватывали из воды.

6.

Мы расстались поздно вечером у ворот ее дома. Я ждал, когда она выйдет на балкон попрощаться со мной, а Витторио помашет мне просунутой сквозь балконные прутья рукой, и даже не заметил, как мысли об этом мрачном дне сменились глубоким раздумьем о смысле моей жизни. Кто я, в сущности, чего хочу, почему стою здесь, чего жду от Ренаты, права ли она, умеряя мои порывы, или же прав я и ее благоразумие губит нашу любовь? Мелкий буржуа, сделавшийся рабочим, чтобы свободно и здраво выбрать свою дорогу, разве не остался я верен косным и лицемерным нравам мелкого буржуа, который видит в браке единственное завершение любви?!

Неужели Рената, хоть и связана незримой цепью с прошлым и настоящим, где все подчинено строгим нормам и незыблемым законам, более свободна от буржуазных предрассудков, чем я в своем безумном желании погубить свою свободу?! Надо же мне было вообразить, что наш брак станет символом моего бунта против общества!

В этот момент Рената позвала меня (Витторио рядом с ней не было) и не сказала мне «чао», а знаком попросила подняться. Дверь была приоткрыта, на вешалке в коридоре висела потрепанная шляпа, в доме было темно и пугающе тихо. Я направился к двери, сквозь щели которой проникал слабый свет, переступил порог и увидел Ренату, стоявшую у двуспальной кровати, на которой лежал Витторио. Лицо у Ренаты было встревоженное, у другого края постели стоял врач, у изголовья — старуха. Рената приподняла Витторио, задрала ему рубашку, врач наклонился и приник к груди ребенка стетоскопом. Потом сам опустил Витторио рубашонку и помог ему снова лечь в постель. Я тихонько сказал ему «привет», но Витторио меня не заметил.

— Пока хрипов в легких нет. Затронута лишь брюшная полость. Будем надеяться, что сумеем предотвратить распространение воспалительного процесса. Но надо принять меры предосторожности; не спускайте с ребенка глаз. Учтите, эта болезнь чревата самыми неожиданными осложнениями. Будем к этому готовыми. Впрочем, на сегодня каких-либо осложнений не наблюдается.

Он все время говорил не «я», а «мы», словно желая показать, насколько он отождествляет себя с больным.

— А пока будем лечить основное заболевание. — Он пристально посмотрел сначала на Ренату, потом на старуху мать, и те ответили ему испуганным взглядом. Наконец обратился ко мне: — Слава богу, в доме есть мужчина. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что болезнь заразная и нужна предельная осторожность.

Уловив в моих глазах немой вопрос, пояснил: причина болезни? Прежде всего жаркое лето, благоприятное для палочки брюшного тифа. Ну а переносчиком болезни могли быть фрукты, мороженое, вода или же молоко.