— Глупо сделал, что не пошел, — с упреком сказал я.
— Они бы меня туда и связанного не затащили! — воскликнул Витторио. — Вот потому-то мне и хотелось побыть с тобой сегодня. Чтобы отвлечься и никого больше не видеть. Ей нужно было обвенчаться, а не мне! Понимаешь, уже видно стало...
— Что стало видно?
— Да что у нее живот! — сказал он так просто, что я похолодел. — Она уже на пятом месяце. Когда же ей выходить замуж, как не сейчас?!
Я молчал, горло сдавило петлей, покалывание в руке, которую сжимал Витторио, сливалось с таким же покалыванием в сердце. Так, не обменявшись ни единым словом, мы прошли больше половиы виа Фламиниа. Витторио первым нарушил тягостное молчание:
— Не думай, что она тебя не любила... Знал бы ты, сколько она из-за тебя пролила слез.
— Из-за меня? — вскинулся я. — Что я ей плохого сделал?
— Просто ты намного ее моложе... Ей ведь почти сорок лет. А тебе?
— Сам знаешь, скоро будет двадцать девять.
— Представляешь себе маму через десять лет, когда она вообще не сможет ходить?!
— При чем тут это? — рассердился я.
— Очень даже при чем... На женщине старше меня на десять лет, да вдобавок больной, я бы никогда не женился!
— Ты потому так говоришь, что не испытал, что это такое — любить, — пробормотал я.
Дойдя до пьяцца дель Пополо, Витторио не отпустил моей руки, не свернул на свою виа Рипетта, а повел меня дальше по Корсо. Загорались фонари, побеждая густеющие тени осенних сумерек. Заморосил мелкий, ажурный дождик, Витторио свободной рукой поднял воротник плаща и сказал мне на ухо:
— Больше об этом не думай. Теперь вы должны забыть друг друга. Так будет лучше для обоих.
Я горестно кивал головой, захлебываясь от воспоминаний о стольких годах любви и страданий. В смятении смотрел на лучи, отражавшиеся в черном зеркале мокрого асфальта, и никак не мог смириться с потерей — не любви даже, а ожидания, придававшего смысл дням моей жизни и почему-то всегда приносившего мне какую-то непонятную, горькую радость. Теперь все кончилось, смирись с этим, говорила мне рука Витторио, сжимавшая мою. Ты мужчина, и ты не можешь и дальше тщетно надеяться, что однажды ожидание вознаградит тебя, распахнув двери новых, несбыточных весен. Я машинально повторял про себя строки стихотворения, которое несколько лет назад посвятил Ренате. В нем я изображал ее и себя как «две зимы, странно слившиеся воедино». Налетали бури, а я все призывал такую бурю, которая разделила бы словно стеной «мою судьбу и твою, столь похожие и столь далекие, раз уж и близость ничему не помогла». Я улыбнулся, вспомнив об этих наивных стихах. Если и была в них поэзия, то лишь поэзия породившего их отчаяния — цветы, выросшие на поле среди сожженной сорной травы.
В голове у меня был мрак от этих беспорядочных мыслей и душевного смятения, глаза подернуло туманом, лоб взмок от пота, и я не замечал, куда мы идем, давно ли. Но вдруг Витторио отпустил мою руку и нажал кнопку звонка маленького парадного; дверь внезапно отворилась, меня обдало магическим светом убегающих лучей, запахом дыма и пудры, и я увидел в глубине крутую лестницу.
[1] Меж рассыпанных в мире привычных красот
Всякий выбор, мой друг, представляется спорным.
Но Лола — драгоценность, где розовый с черным
В неожиданной прелести нам предстает.
(На картину Эдуарда Мане «Лола из Валенсии», перевод В. Левика.)
[2] Авангуардисты — при Муссолини — члены фашистской молодежной организации.
