— Только не вермут! У меня от него голова болит.

— Тогда чашечку кофе-каппучино.

— Хотите загладить вину чашечкой каппучино!

Она улыбнулась мне, и я, поднимая трубку телефона, уже знал, что она в моей власти.

— Алло! Это бар Систина? Как кто говорит?! Не притворяйся болваном! Ты прекрасно знаешь, кто с тобой говорит. Ведь я единственный клиент вашего паршивого бара.

Я старался показать себя во всем блеске остроумия, и кассир бара как всегда подыгрывал мне.

— Брось! Такого выгодного клиента тебе больше не найти. Так что запиши без разговоров: две чашки каппучино в красильню... Кое-кто и вечером вместо аперитива пьет кофе. Тебе-то какое дело?! Благодарю за совет, я и сам знаю, что сейчас половина девятого! А я решил не закрывать! У тебя есть возражения?! Нет? Тогда добавь еще и пирожных. И притом самых свежих. Понял? Иначе я все отошлю назад и позвоню в бар напротив. Ваш конкурент только этого и ждет.

Дама в черном платье с любопытством разглядывала меня.

— Он мой давний друг. Если хочешь, чтобы тебя обслужили как следует, его надо подзадорить, — объяснил я. Но тут, вешая трубку, я увидел себя в зеркале. Улыбка замерла у меня на губах. Неужели этот самый оборванец в испачканной краской, изодранной тенниске, в подпоясанных бечевкой черных штанах с дыркой у колена и есть я? А обшитые белой ниткой петли на рубахе и деревянные облезлые башмаки на голых, черных от анилиновой краски ногах!

Да, я узнал себя, это, конечно же, был я. Но моя глупая, самодовольная улыбка никак не вязалась с моей одеждой.

— О боже, в каком я виде! — с искренним ужасом воскликнул я. — Извините, я мигом переоденусь.

Проходя мимо входной двери, я закрыл ее на ключ и убавил свет в люстре. Затем, остановившись на ступеньках лесенки, которая вела в саму красильню, завернулся в портьеру и сказал синьоре, удивленно озиравшейся вокруг:

— Когда постучат в окно, откройте, пожалуйста, дверь посыльному из бара, велите ему поставить поднос на столик и сразу же снова заприте дверь. Иначе потом мороки не оберешься с запоздавшими клиентами.

— А может, с клиентками? — спросила она, когда я влезал в ванну, вода в которой уже успела согреться.

2.

Вернулся я с напомаженными волосами, весь благоухая одеколоном. Смыть анилиновую краску с рук и ног мне удалось лишь хлорамином, и я надеялся, что одеколон заглушит его отвратительный запах. На мне был щегольской костюм светло-жемчужного цвета, который стоил ровно столько, сколько я зарабатывал за целый месяц.

— О, какие мы элегантные! — воскликнула она, когда я появился.

Я притворился, будто принял ее комплимент как должное.

— Садитесь, что же вы стоите!

Она села на плетеный диванчик, скрестив ноги, и расправила складку платья.

— Господи, до чего же оно безобразное. Смотреть противно! — со вздохом сказала она.

— Ну, не стоит об этом вспоминать?

Я протянул ей чашку кофе и сел рядом.

— Хотите пирожное?

Она пристально посмотрела мне в глаза, потом, взяв пирожное, спросила:

— Вы всегда так поступаете с клиентками?

— Все зависит от того, скандалят ли они, приятное ли у них лицо. Правда, таких красивых клиенток, как вы, я почти и не встречал, — небрежно-кокетливо ответил я.

— А мне показалось, что у вас богатый опыт.

По ее глазам я догадался, что она скорее ждет не опровержения, а подтверждения своей догадки. Тут весьма кстати на память мне пришли стихи Бодлера, прочитанные накануне. И я продекламировал с пафосом:

Entre tant de beautes que partout on peut voir,

Je comprends bien, amis, que le desir balance,

Mais on voit scintiller en Lola de Valence

Le charme inattendu d'un bijou rose et noir[1].

— И эта розовая и черная жемчужина — я? — весело смеясь и всем телом наклонившись вперед, спросила она. — Розовая и черная! Очень приятный комплимент. И неожиданный. Надеюсь, что черная краска будет не вашей.

— Увы, это исключено, — сказал я, впившись в нее взглядом. — Вам черный цвет был дан гением природы, и красками ему служили лепестки роз, ягода тутовника и зерна суммака, а не жалкие анилиновые красители вашего покорного слуги.

— Подумать только! — воскликнула она, покачав головой, словно хотела отогнать неотвязную мысль. — Кто бы мог всего два часа назад поверить, что я буду сидеть рядом со своим мучителем и слушать его комплименты! Признаюсь, я вас просто ненавидела.

— Теперь вы тоже меня ненавидите?

Она не ответила. Протянула мне сигарету и вынула зажигалку. Я взял ее руку в свои и сказал, чтобы она закурила первой.

— Чьи это стихи? Ламартина? — смущенно спросила она, закурив и отдавая мне зажигалку.

— Бодлера. Одного из двух моих самых любимых поэтов! — изрек я, пустив струйку дыма.

— А кто второй? — Рука у нее дрожала.

— Леопарди. Бодлер с редкой полнотой выразил чувства своей эпохи. После него и Леопарди поэзия утратила всю нежность.

— Я в поэзии мало разбираюсь. Наверно, вы правы. Вот стихи Леопарди я знаю неплохо. Он был родом из моих мест. Девушкой я не раз мечтала у заветного холма. «Всегда дорогими мне были этот заветный холм и изгородь эта», — продекламировала она нараспев с преувеличенным пафосом.

— Нет, нет, не так, — остановил я ее. — Ведь вы его коверкаете, бедного Леопарди!

— Кто учится пению, тот по привычке читает нараспев даже обычное письмо, — согласилась она.

— Вы учитесь вокалу? — Мне стало приятно, что я ухаживаю за оперной певицей. Но она сразу уточнила:

— Училась. Прежде. Знаете, замужество, дети. Потом начались беды, сплошная цепь несчастий. И самое последнее из них — смерть мужа. — На ее розовом лице снова появилось растерянное выражение. После секундного молчания она спросила: — Как это вы умудряетесь интересоваться сразу столькими вещами? — А ее черные глубокие глаза досказали без слов: столь далекими от вашего ремесла?

Я медлил с ответом, не зная, что выбрать — то ли: «Я пишу, рисую, сочиняю стихи» или же: «Горький в молодости тоже был красильщиком». А сказал лишь многозначительно:

— Учусь. Стараюсь смотреть на мир не только сквозь окна моей грязной красильни.

— Очень хорошо поступаете, — одобрила она.

— Довольно часто хожу на выставки, — продолжал я. — Увы, у меня остается мало свободного времени... Но на последнем Куадреннале я все-таки побывал.

— Вам понравились скульптурные работы Руджьери?

— Вы говорите о портном, который стал скульптором?

— Так вы и это знаете? Вы обратили внимание на его бюст женщины, выставленный в четвертом зале?

— Нет, признаться честно, не обратил.

— Ему позировала я. Но об этом никто не знает, — сказала она с обезоруживающим бесстыдством.

— Но я-то теперь знаю! Он и это изобразил? — вполголоса сказал я, дотронувшись ладонью сначала до ключицы, а потом и до упругих бедер. — А может, и пониже?

— Слишком вы любопытны! — сказала она, закрыв мне рот рукой. Я легонько укусил ее палец, и она тут же отдернула руку.

— Да, жизнь — странная штука, — вздохнула она.

В ее долгом, глубоком вздохе таилось предчувствие чего-то необыкновенного, и я с таким же печальным вздохом подтвердил:

— Воистину, странная. — Я желал найти оправдание быстрой перемене чувств и самой ситуации и грустным голосом добавил: — Кто знает, к каким тонким уловкам и хитростям прибегает жизнь, чтобы сошлись пути двух существ, которые еще минуту назад слепо ненавидели друг друга.

Она благодарно посмотрела на меня, я взял ее руки в свои и стал гладить себя по щеке. До тех пор, пока ее пальцы сами не начали меня ласкать.

— Знаешь, только когда выходишь из дома, а уж когда вернешься — знать не дано, — тихо сказала она.

Я поцеловал ее и дрожащими губами спросил:

— Думала ли ты, что мы будем целоваться?

— Думала, — прошептала она, возвратив мне поцелуй. — Все шло к этому. — Она улыбнулась мне. — Я чувствовала.

— И хотела? — допытывался я, снова целуя ее.