— Это было как прерванный разговор, который ждет своего завершения, — сказала она, слегка отодвинувшись.

— Такого?

С этого мгновения наши объятия и поцелуи словно подчинились точному ритму и неумолимой логике. Едва она устало откидывалась назад, я снова впивался губами в ее губы и снова обнимал ее ищущими руками.

Часы бежали с невероятной быстротой между одним ночным патрулем и другим. Каждый раз патрульные стучали в дверь, чтобы удостовериться, есть ли кто в этой красильне, до сих пор почему-то незапертой и освещенной.

Когда мы вышли из красильни, я не удержался и с мальчишеской гордостью показал ей надпись, которую поэт и писатель Альваро оставил в знак признательности за нашу работу:

Пусть каждый как умеет окрасит свои иллюзии

И почистит свою совесть.

Что же до одежды — не беспокойтесь,

Обо всем позаботится Красильня.

Она прочла это посвящение Альваро с недоверчивой улыбкой и, видно, подумала про себя: «Какие же безумцы, эти поэты! Чего только не выдумают!»

Но я был ей благодарен даже за это не слишком лестное для меня суждение. Я обнял ее за талию, и так, тесно прижавшись друг к другу, мы медленно шли в счастливом молчании по сонным и безлюдным улицам центра.

3.

Я как сумел перекрасил платье и несколько дней спустя позвонил в дверь ее дома. Рената небрежно взяла отглаженное платье, которое я осторожно ей протянул, и, едва удостоив его взглядом, бросила на руки старухе, выскочившей в коридор с очками в одной руке и с газетой «Мессаджеро» в другой.

— Возьми и повесь в шкаф этот шедевр красильного искусства.

Старуха обиженно водрузила очки на нос, чтобы получше рассмотреть платье. Рената повернулась к ней спиной — ее явно злила не моя плохая работа, а то, что черный цвет напоминал о трауре — на ней самой было уже пестрое светлое платье.

— А ты наглец. Мог хотя бы предупредить меня по телефону, — сказала она, как только ее мать ушла к себе в комнату.

И поцеловала меня.

Но мгновенно отпрянула, потому что в комнату, распахнув дверь, ворвался мальчишка лет восьми-девяти. Он подбежал к матери и обхватил ее ноги.

— Осторожнее, мне больно! — чуть не упав, сказала она. — Вот мой Витторио.

— Красивый мальчик, — сказал я, пристально глядя ей в глаза. — Ну, давай, дружище, руку! — Я наклонился к нему.

Витторио посмотрел на меня исподлобья и уткнулся матери в ко­ени. Рената потрепала его по плечу.

— Какой же ты невоспитанный. Поздоровайся с дядей.

Витторио, набычившись, мрачно разглядывал меня.

— Перестань дурить, — рассердилась Рената. — Знаешь, он не дерется.

— О, нет! — воскликнул я. — Умных мальчиков я очень даже люблю.

— Тогда тебя ждет разочарование, — грустно сказал она, открывая дверь гостиной. Мы вошли в гостиную, и я обратился к Витторио, который неотступно шел за матерью:

— А я по твоим глазам вижу, что ты вовсе не глупый. Ну, как тебя зовут?

Мальчуган снова уткнулся головой Ренате в живот. Она его отстранила.

— Отвечай же. Ты что, онемел?

— Оставь его в покое. Он меня первый раз видит, стесняется. В каком ты учишься классе?

Витторио отвернулся и опять уткнулся головой в материнскую юбку. Рената сказала:

— Горе с ним, да и только. Кто бы ни пришел, сразу начинает капризничать. Представляешь, ему уже десять лет, а он второй год сидит в четвертом классе.

— Не велика беда. Исправится. — Я неловко попытался погладить мальчугана по голове, но тот наклонился еще ниже, и мои пальцы скользнули по бедру Ренаты. — Годом меньше, годом больше, — добавил я.

— О господи! После твоих речей он вообще перестанет учиться... Расскажи ему лучше, что случается с теми, кто плохо учится.

— Что может понять десятилетний мальчишка?

— В этом возрасте уже многое понимают; потом будет поздно. Ты же сам мне рассказывал, что если бы окончил вовремя среднюю школу, то не стал бы красильщиком. Объясни же ему, как тяжела твоя работа, как тебе приходится вечно торчать в грязной, сырой мастерской у дымящегося котла, носить лохмотья, в которых я позавчера тебя увидела!

Упоминание о моем трудном ремесле, призванное пробудить в сыне отвращение к физическому труду, меня глубоко ранило.

— У каждого ремесла есть свои минусы. У меня руки всегда в краске, у другого они всегда грязные от жира и ржавчины.

— Конечно, всякая работа нелегка, иначе и быть не может. Но твоя показалась мне самой тяжелой.

Витторио смотрел на нас грустно и растерянно. Вдруг он сказал:

— А я бы хотел красить.

— Что? Красить? — взвилась Рената. — Не думай, это тебе не рисунки в альбоме раскрашивать. Почему бы тебе не показать Витторио свою мастерскую? — обратилась она ко мне. — Пусть полюбуется на огромные медные чаны, посмотрит, что в них красят.

— Охотно покажу, — сказал я, глядя на Витторио. Наконец-то мальчуган мне улыбнулся. Он держался за ручку двери, но не открывал ее.

— Поверишь ли, с ним нет никакого сладу, — пожаловалась Рената. — Меня он не боится, а уж бабушку и подавно... Знаешь, мне приходится делать с ним все задания. Какая скучища все эти учебники по истории, арифметике, итальянскому!

— Что же я тогда должен говорить! — воскликнул Витторио, отворил наконец дверь и выбежал в коридор.

— Ах, тебе надоело учиться, бедняжке! — настиг его голос Ренаты. — Ничего, попозже разберемся. А пока иди и делай уроки.

Дверь со стуком захлопнулась, Рената вернулась и сказала в полной растерянности:

— Иногда мне кажется, что я просто не дотяну до того дня, когда он кончит школу. Ты ничего не заметил? — Она шагнула ко мне. — Видишь, как сильно я хромаю.

— Хромаешь?

Рената наклонилась и поцеловала меня.

— Да, любовь моя, я хромаю. Рано или поздно ты бы и сам это заметил. Уж лучше самой тебе сказать.

— Пройдись немного, пожалуйста.

Она послушно стала ходить по гостиной, от пианино до балкона и обратно, покачивая бедрами, словно манекенщица, но я так и не понял — нарочно ли, из кокетства, или по необходимости она это делала,

— Нет, иначе, — сказал я. — Походи так, как ты обычно ходишь по улице.

— Увы, вот так я и хожу по улице, любовь моя. Подумай, еще есть время.

— О чем! — воскликнул я, обнимая ее. — Ты мне полюбилась такой, какая есть. С первого взгляда. Остальное — пустяки. Но право же, если заранее не знать, то ничего и не заметишь.

— С годами станет хуже. По крайней мере так говорят врачи.

— Поменьше слушай этих врачей, — ободрил ее я, садясь на ручку кресла.

Рената явно не приняла всерьез мои слова утешения. По-прежнему стоя у кресла и глядя прямо перед собой, на балконную дверь, она сказала:

— Чему быть, того не миновать!.. Представляешь, я много лет гуляла с Витторио на вилле Боргезе и никогда ничего не случалось. Но стоило мне однажды немного захворать, и вот... Витторио в тот раз, как всегда, пускал в фонтане кораблик с парусом, а я сидела на каменном бортике и читала. Я там бывала часто, особенно летом, когда у фонтана такая приятная прохлада. В тот день мне вдруг стало нехорошо, я вся обливалась потом, но подумала: «Может, это оттого, что дует сирокко» — и просидела у фонтана до самого ужина. Вернулись мы домой, и тут я чувствую, что еле взбираюсь по лестнице. Витторио мне говорит: «Мама, ты сейчас на старуху похожа». И правда, я будто отяжелела. А Витторио снова: «Мама, какая ты смешная!» Я поглядела в зеркало — о боже, я вся раздулась, стала похожа на чудище. А голова горит, лихорадка меня бьет. Я слегла и пролежала три месяца. Врачи только недоуменно переглядывались. Наконец один из них, самый молодой, нашел объяснение. Он сказал, что когда я сидела у фонтана уже больная, то впитала в себя всю сырость и влагу. Из-за этого меня и раздуло. Ну, а потом начался деформирующий полиартрит. Бедра ослабели и словно слиплись. Пришлось мне, лежа в постели, заново учиться раздвигать колени. Сначала я просовывала между колен книгу, потом — подушку. Со временем я оправилась, но ходить свободно, как прежде, уже не могу... Тут внутри, — она погладила бедро, — осталась как бы горсть песка, который скрипит при каждом шаге.