— А у остальных какие глаза? — спросил Степка.
— У остальных — спокойные, — ответил Кузьма Петрович, — потому что совесть спокойная. Вот у тебя, например... Ну-ка, ну-ка, погляди на меня.
Степка взглянул на Кузьму Петровича, но тут же отвел глаза.
— Тэк-с, — проговорил Кузьма Петрович. — Прыгают. Беспокойство души, нетерпение, тревога...
— Ты как цыганка-гадалка, — сказала Лена, ставя на стол кастрюлю с супом.
— А вы не поссорились? — спросил Кузьма Петрович.
— Нет, — ответила Лена. — С чего ты взял?..
— Ладно, это я так, — он взял книгу и снова лег.
— Садись, — сказала Степке Лена. — Гляди в тарелку — глаза прыгать не будут.
— Злюка ты, — проговорил Степка.
— Папка, ты слышал? — стукнула ложкой по столу Лена. — Он меня злюкой назвал!
— Не мешайте мне читать, — невозмутимо сказал Кузьма Петрович. — Тут Эдмон как раз в мешок залез. Сейчас будут бросать в море. Беспокоюсь, что на этот раз не успеет разрезать мешок...
— Жив останется твой несчастный Дантес, не волнуйся. Это он графа Монте-Кристо читает, — пояснила Лена Степке. — В который раз, папка?
— В третий, — ответил отец.
— Видишь, и все волнуется. Притворяешься, папка?
Кузьма Петрович улыбнулся и сказал:
— Большой был писатель этот Дюма, фантазер... Надо нам с тобой дочка поискать на острове клад. Может найдем, а?
— Видишь, какой он у меня еще мальчишка, — сказала Лена.
— Если ветер стихнет, поплывете в Гавань? — спросил вдруг Степка у Кузьмы Петровича.
— Посмотрим. А что?
— Я поплыву с вами.
Кузьма Петрович взглянул внимательно на Степку, потом на Лену, ничего не сказал. Лена встала из-за стола, подошла к отцу, взяла из его рук книгу.
— Чего тебе? — спросил он.
— Ты его не бери с собой, — сказала Лена. — Пусть возвращается, как добирался. Нечего тебе из-за него лишние мозоли натирать.
— Значит, поссорились, — заключил Кузьма Петрович. — Вот и дуйтесь теперь друг на друга на здоровье. А я буду спать, — он повернулся на бок лицом к стенке.
Лена, не взглянув на Степку, сняла с гвоздя плащ и ушла.
Степка остался сидеть. Он ждал, что Кузьма Петрович спросит его, почему они поссорились, и волновался, потому что не знал, как ответить, ко Кузьма Петрович даже не шевельнулся. Не верилось, что он уснул.
Степка снял ботинки и тоже лег, подложив под голову старый, пахнущий рыбой ватник. Лежал с закрытыми глазами, прислушивался, не идет ли Лена.
Лена сидела в вытащенной на берег лодке, завернувшись в отцовский плащ, тихонько напевала в нос, покачиваясь из стороны в сторону.
Чаймор, Чаймор, большая белая птица, бродит по берегу, совсем одна. Кольца на ногах. Одно подарили здесь, а другое — в какой далекой стране? Тоскует ли Чаймор по ней?
У Коли Ивановича тоже две страны: одна маленькая — этот остров, а другая там, на большой земле. Вспоминает ли Коля Иванович о маленьком острове?
Хочется думать, что Чаймор тоскует, что Коля Иванович вспоминает. Но кто, кроме них, знает, так ли это?!
Волны все бьются и бьются о берега острова. А остров стоит. Но мог, наверное, уплыть в далекие широты. Почему стоит остров? Что его удерживает? Может быть, он влюбился в звезду, которая по ночам горит прямо над ним? Или он жалеет Чаймора, которому тогда некуда будет вернутся?
Ты мой, остров. Ты должен крепко стоять на месте, потому что ты любишь свою звезду, жалеешь птиц, потому что ты маленькая страна Коли Ивановича, куда он может всегда вернуться.
***
Ветер согнал с неба легкие облака. Разбрелись по морю и исчезли белые барашки. Солнце заиграло на медленных покатых волнах.
— Приплыл Кузьма Петрович, — сказала мать, входя в комнату. — Сейчас пойдем к нему.
— Один приплыл? — спросил Алешка.
— Один. Собирайся!
Алешка вздохнул так, словно надо было нырять на большую глубину. Но придется идти, ничего не поделаешь. Иначе отец, как и вчера, снова всыплет ему по первое число.
— Да чтоб не молчал, — напомнила мать, — чтоб извинился, как следует, прощения попросил.
Алешка только потянул воздух через нос. Теперь всему конец. Кузьма Петрович расскажет Лене, и ничего ему не останется ждать от нее, кроме презрения.
— Может, ты сама? — заикнулся Алешка.
— И не подумаю! — ответила мать. — Надевай туфли и пойдем!
Алешка, конечно, надел туфли. Даже причесался, стоя перед зеркалом — тянул время.
Вот, пожалуйста, посмотрите на его физиономию, полюбуйтесь. Отвратительнейшая физиономия. Веки распухли... от переживаний. Губы белые, а нос красный, будто кто-то съездил по нему. И складка поперек лба от угрюмых размышлений. А нижняя губа так и дергается — нервы расшатались. Тут не только нервы расшатаются, тут такая качка... Глаз мутные — у-у, бесстыжие твои глаза! И уши пошли пятнами. С чего бы это? А-а... Пальцы у отца, как железные, как клещи. Наверное гвозди ими из бревен выдергивает.
— Хватит тебе перед зеркалом торчать. И так хорош! — сказала мать. — Пойдем!
Алешка, конечно, пошел. Вперед не смотрел — под ноги...
Руки держал за спиной, будто его под конвоем вели. Один раз только повел глазами в сторону, когда проходили мимо Степкиного дома. На острове, значит, остался. Понятно! С Леной разговорчики умные ведет, сказочки рассказывает. Стишки! Ну ладно... Алешка облизал губы, пошевелил за спиной кулаком правой руки, оглянулся на мать.
— Чего зыркаешь? — спросила она. — Иди уж! Лоботряс несчастный...
Алешка шмыгнул носом, промолчал.
***
Кузьма Петрович сидел в кухне за столом, ел. Жена укладывала в рюкзак банки с вареньем, свертки — продукты для островитян.
— Так ты не забудь там передать, — напомнил он ей, — что Степка у меня, на острове.
Во дворе залаяла собака. Кузьма Петрович выглянул в дверь, крикнул:
— Идите, идите! Она привязана. Гости к нам, — сообщил он жене. — Клавдия Голованова с сынком.
Разговор начал Кузьма Петрович.
— Зачем, Клавдия, сынка привела? По куликам стрелял, что ли? — спросил он глядя на Алешку, стоявшего у порога. — Ишь, глаза-то...
— Хуже, — сказала Алешкина мать.
— Хуже?! — Кузьма Петрович свел брови. — По лебедю шарахнул?
— Эх, кабы по лебедю, — вздохнула мать. — Стыд такой, что и признаться страшно.
— Хе-е! — Кузьма Петрович пригладил ладонью волосы. — Выкладывай.
— Да что выкладывать — плакать хочется.
— А ты не тяни душу. Да и тороплюсь я, Клавдия, на острова надо до заката. У меня там дочка и...
— Вот об дочке то и речь.
— Уф! — вздохнул облегченно Кузьма Петрович. — Дочка там, Алешка здесь... Что могло стрястись?
— Да письмо он, окаянный, ее не отправил! Она, вишь, Кузьма, в Асканию-Нову письмо написала. Этому... что прошлым летом был здесь.
— Так.
— А Алешка, значит, — стыд-то какой! — а Алешка письмо это распечатал, прочел, а конверт Петюнчик испортил, картинку вырезал. Вот какая история, Кузьма.
— Зачем? Прочел зачем? — поглядел на Алешку Кузьма Петрович.
Алешка молчал, переминался с ноги на ногу.
— Тут так просто не разобраться, — по губам матери скользнула чуть заметная улыбка. — Получается как бы из ревности, если по-нашему, по-взрослому судить...
— Из ревности?! — Кузьма Петрович хлопнул ладонью по столу. — Ах ты ж, штиль тебе под киль! Да как же это? Раз такое дело, друг Алексей, рассказывай. Иди сюда, садись и рассказывай.
Алешку ноги не слушались.
— Из ревности! Ах ты, бес тебе в ребро, — говорил Кузьма Петрович, пока Алешка усаживался. — Да ведь Ленка же девчонка совсем, Алешка... Да и ты, белобрысый... Неужто? Ха-ха! Мать!
— Успокойся, отец. Что ты? — сказала его жена. — Будто обрадовался чему?
