Но слесарничать не стал. Отнес брусок в сарай и положил на полку. Серьезное дело надо начинать с утра, со свежими силами и ясным умом. А сейчас — сходить бы к кому-нибудь. Просто так, чтобы время убить. А то ведь одному скучно. Ну куда пойти, к кому? К Степке, что ли? Можно конечно и к Степке, расспросить его о письме... Интересно все-таки узнать, что ему там сообщили. Вдруг написали, что Степка великий поэт? Чудно было бы: Степка Клименко — великий поэт. Как Пушкин. Или как Лермонтов.

Алешка нашел Степку на берегу за кладбищем.

— Привет! — крикнул ему Алешка еще издали. Степка даже головы не повернул. Как сидел, так и остался сидеть. Любое другое место на берегу было, наверное, получше того, которое выбрал Степка. Здесь, за кладбищенским курганом, вдоль низкого глинистого берега рос чахлый тростник — пристанище комаров. Среди тростника догнивали остатки прошлогоднего перекати-поля. Вода здесь пенилась, словно мыльная. Пена эта серыми хлопьями лежала вдоль берега и дрожала, как студень. Отдыхающие сюда никогда не забредали, да и деревенские предпочитали купаться и загорать в другом месте. Загорать здесь мешали тощие длинноногие комары, а купаться — пеньки тростника да еще черные морские коты с хвостами-пилками, облюбовавшие илистое дно и вечно мутную воду. И если Степка забился сюда, то лишь для того, наверное, чтобы никто здесь не беспокоил, чтобы побыть одному. А Алешка, пожалуйста, тут как тут. Сел рядом, стукнул Степку по плечу, спросил:

— Стишки сочиняешь?

Степка искоса взглянул на него и не ответил.

— Мечтаешь? — толкнул он Степку в бок локтем.

— Отстань, — сказал Степка.

Алешка заглянул ему в лицо, покачал головой:

— Переживаешь, значит, — заключил он. И посоветовал: — А ты плюнь на все.

— На что плюнуть-то? — грустно спросил Степка.

— На стихи, — сказал Алешка.

— Дурак ты, — отвернулся Степка.

— Но, но! — надулся Алешка. — Полегче!

Был Алешка в два раза сильнее Степки и поэтому мог угрожать ему, совсем не опасаясь получить сдачи. Куда там Степке состязаться с ним: Степка и ростом не вышел, и силенкой не богат. Хилый Степка парень. Не то, чтоб больной, а просто хилый. В груди узкий, плечи острые. И лицо узкое — только в профиль и можно рассматривать. А зайдешь спереди, и ничего, кроме темных глаз да востренького носа не увидишь. Конечно, если б не длинные черные волосы, можно было еще полюбоваться оттопыренными ушами. Но Степка хитер, спрятал свои уши. Правда, девчонки почему-то считают Степку красивым — загадка природы! А по Алешкиному мнению, ничего в Степке красивого нет. И не было. И не будет. Вот так. Конечно. Алешка себя тоже не считает красавчиком. Волосы у него редкие и белые — кожа сквозь них просвечивает. И лоб розовый, и лицо розовое, — не загорают ни под какими лучами, потому что нет в нем, в Алешке, красящего пигмента. И то, что нос у него похож на картошку — совершенно справедливо. Вот так обстоят дела с Алешкиной красотой. Но зато он выше Степки сантиметров на двадцать, в полтора раза шире в плечах, имеет кулаки величиной со Степкину голову. Так что обижать Алешку — опасное дело.

Степка встал и пошел по берегу. Обиделся на Алешку.

— Не я же назвал тебя дураком, а ты меня! — крикнул ему вслед Алешка.

Степка не оглянулся.

— Ну и ладно! — разозлился Алешка. — Подумаешь, цаца какая!

Из тростников выкатились на водную прогалину два серых комочка — птенцы шилоклювика. Остановились, покачиваясь на мелкой зыби. Алешка отковырнул пальцами кусок мокрой глины, скатал его на ладонях, прищурил левый глаз и метнул в птенцов. Желтый фонтанчик воды вскочил перед ними. Они метнулись в разные стороны и скрылись в тростнике.

— То-то же! — проговорил Алешка, вытирая ладони о камку. Подождал, не появятся ли птенцы снова, вздохнул — опять надо искать какое-нибудь занятие — и встал, потягиваясь.

Степка был уже далеко. Не настолько, конечно, чтоб не услышать Алешку, если тот крикнет и попросит подождать. Но Алешка не стал окликать его. Раз пошел человек один — пусть один и идет.

Солнце уже коснулось самых высоких облаков, вспучившихся на западе. Если солнце садится за облака — будет дождь. Так говорят некоторые мудрецы. Может это и правильная примета, только не для здешних мест: почти каждый вечер солнце садится за облака, а дождь бывает редко.

Алешка потер ладонью лицо, облизал и вытер губы, засмотрелся на море. Каждый день он видит море, этот залив, если говорить точнее. Он уже привык к нему так, что порой и не замечает его. Смотрит, как в пустоту. А иногда вдруг словно вспомнит о нем. И тогда видит. Любуется не любуется, но остановит на нем долгий взгляд, примечает. Сегодня до горизонта далеко. Тучи висят над ним темно-синие, как небо после заката. Горят по краям ярко-малиновым огнем. И море стало чуть-чуть розовым от этого огня. Чайки возвращаются на острова с дневной охоты, кричат. Над самой водой, держась подальше от берега, черной цепочкой стремительно пронеслись утки. На уток Алешка не может смотреть равнодушно — тотчас же вспоминает о ружье. Белый шилоклювик мечется над тростниками, орет, птенцов своих ищет, на Алешку не обращает внимания.

— Да перестань ты! — прикрикнул Алешка. — Перестань! — и швырнул в него щепкой.

Цапли, обычно такие длинношеие и длинноногие, в полете выглядят очень кургузыми: только концы лапок торчат за хвостом, а головы почти и не видать — так умудряются они укоротить свою шею.

— Не лебедь, конечно, не лебедь! — проговорил Алешка вслед летящей цапле и засмеялся.

Он шел по берегу, пинал пробковый поплавок, оторвавшийся где-то от рыбацкой сети. Думал, что надо бы взять этот поплавок — в хозяйстве пригодится, но тот отскочил от ноги и плюхнулся в воду. Снимать туфли и лезть в воду Алешке не хотелось. Он постоял, ожидая, что поплавок прибьет к берегу. Но волна шла ленивая, тихая. Поплавок все качался и качался на том же месте, где упал. Алешка махнул рукой и принялся пинать просмоленную щепку.

Степку он увидел сидящим в лодке Кузьмы Петровича, отца Лены. Выброшенный на берег якорь, похожий на вагонный буфер, удерживал лодку на толстом канате. Она покачивалась на волнах, зеленая, большая, с черным от смолы днищем. Степка сидел на кормовой банке, скрестив руки на груди, смотрел в сторону островов.

— Воображаешь себя капитаном? — не без ехидства спросил Алешка, остановившись у якоря. Степка не оглянулся. Алешка нагнулся, поднял тяжелый якорь и, пятясь, потащил его подальше от воды. Канат натянулся, и лодка подошла к берегу, уткнувшись носом в песок.

— Приехали! — сказал, ухмыляясь, Алешка и бросил якорь.

— Что тебе надо? — обернулся Степка. — Чего привязался? — и вдруг стал смотреть мимо Алешки. Алешка оглянулся и увидел Лену. Она шла к берегу, неся на плече белую пластмассовую канистру.

Степка выпрыгнул из лодки и побежал навстречу Лене. Алешка не сразу понял, зачем Степке надо было бежать к ней. Но когда увидел, что Степка и Лена несут канистру вдвоем, усмехнулся и закатил глаза:

— Джентльмен!

Степка подошел с канистрой к лодке, спросил:

— Куда положить?

— Под банку, — ответила Лена.

— Куда, куда? — не понял Степка.

— Под скамейку, — засмеялась Лена. — Надо понимать язык мореплавателей.

— Это ты мореплаватель, что ли? — спросил Алешка.

— А что? Не похожа? — Лена тряхнула головой. — Свистать всех наверх!

— Похожа, — сказал Алешка. — На мачту похожа, — и захохотал. Не очень-то ему и хотелось хохотать, откровенно говоря, но приходилось, надо было, — чтобы досадить Лене. Он не только захохотал, но еще ухватился руками за живот, повалился на песок, задрыгал ногами.

Лена посмотрела на него с укоризной, отвернулась.

— Смех без причины — признак дурачины, — сказала она. — Смейся себе на здоровье.