Снова пришло лето. Лена все чаще стала вспоминать об орнитологе. Она и прежде не забывала о нем. Был он человек добрый и веселый. А теперь всякая мелочь напоминала ей, как они вместе собирали и окольцовывали птенцов, как собирали на подводных камнях мидий, а потом жарили их на углях, как удили бычков и охотились с гарпунами на камбалу. Вспоминала его рассказы, в которых главными героями чаще всего были птицы, — и те, что водились на островах, и те, что обитали в других краях, где Лена никогда не бывала. И еще в этих рассказах всегда было небо — то звездное, таинственное, указывающее путь перелетным птицам, то просто голубое и глубокое до головокружения.

Звали орнитолога Колей Ивановичем. И было ему двадцать четыре года.

— Ты напиши письмо Коле Ивановичу, — попросила однажды Лена отца. — Пусть приезжает.

— Ладно, — пообещал отец. И вскоре выполнил обещание — отправил письмо Коле Ивановичу. Но прошла неделя, другая, началась третья, а ответного письма все не было.

Тогда Лена написала Коле Ивановичу письмо сама и отдала его Алешке Голованову, своему однокласснику, который летом часто разносил почту вместо матери.

— Отправил письмо? — спросила она Алешку на следующий день.

— Известное дело, — ответил Алешка, глядя в сторону. — Как же, отправил. Жди, приедет твой Коля Иванович. Он только об этом и мечтает, наверное.

— Не твоя забота, — сказала Лена. — Понял?

— Что понял? — скривился Алешка. — Понял я, что глупая ты, — сказал он с печалью в голосе, — и что ничего теперь тебе не поможет — ни капли, ни таблетки...

Лена сощурила глаза, покачала головой, — дескать, что с него, с Алешки возьмешь? — повернулась на одной ноге и пошла прочь. Ветер закинул волосы на одно плечо, обжал сбоку платье, она шла, словно опираясь о ветер, наклонясь в его сторону. Ситцевое в черную полоску платье было коротко, как и все сшитое и купленное в прошлом году, и потому ее длинные ноги казались еще длиннее, а сама она выше, чем была на самом деле.

Алешка не глядел ей вслед. А зачем глядеть — не видел он ее, что ли? Лишь один раз оглянулся, чтобы крикнуть:

— Не приедет твой Коля Иванович! Так и знай!

Лена оглянулась и выкрикнула в ответ:

— Пустомеля! — и показала Алешке язык. А сама подумала, что, конечно же, совсем не от Алешки зависит, приедет Коля Иванович или нет. Плохо, если не приедет... И зачем только Алешка каркает? Чтобы позлить ее. Но она не станет злиться. Не станет — и все. А когда приедет Коля Иванович, познакомит с ним этого глупого Алешку. И пусть тогда Алешка попробует доказать, что Гринь лучше Коли Ивановича.

Из-за них, Гриня и Коли Ивановича, Лена и Алешка поссорились. А ведь дружили, сидели за одной партой — за последней, потому что были самыми высокими в классе. Эту парту называли «метагалактикой». Вернее, все три последние парты. Так вот, за одной из них, которая была в среднем ряду, в начале третьей четверти оказались Лена и Алешка. Это случилось после того, как староста класса Степка Клименко сказал на собрании, что в первой и второй четвертях Лена и Алешка «тянули весь коллектив назад» и что у них «все ценные вещества расходуются на рост костей и не попадают в мозг». Алешка после уроков загнал Степку в сугроб и вывалял в снегу, а Лена заявила на следующем собрании: «И правильно сделал. Я за это Алешку уважаю. А Степка Клименко получит еще и от меня». В итоге Алешке и ей снизили оценки за поведение. Позже Алешка нарисовал на Степку карикатуру, где Степка был изображен с воронкой, вставленной в голову, через которую учителя вливали в его мозг из бутылочек «умные мысли». Карикатура попала в учительскую, и все преподаватели, которые узнали себя на рисунке, страшно обиделись. Было много шуму и разбирательств. Все ополчились на Алешку. Тогда Лена пересела за его парту, и никакими силами ее не могли вернуть на прежнее место. Многие говорили, что это «демонстрация», «вызов», осуждали Лену. Зато Алешка ходил счастливый и коршуном бросался на тех, кто хоть намеком пытался обидеть Лену. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Алешку и Лена не решили срочно подтянуться. Им это удалось, и их оставили в покое. Но Лена вскоре потеряла к Алешке прежний интерес и снова пересела за парту к Анке Егоровой. «Ты чего это?» — спросил ее Алешка. «А скучно с тобой, — ответила Лена. — Никаких происшествий». Алешка надулся, хотя ничего и не сказал. Правда, поссорились они не в тот день, когда Лена вернулась к Анке Егоровой. Алешка и раньше злился на нее. Из-за Коли Ивановича, о котором Лена часто ему рассказывала. Ей хотелось, чтобы Алешка хоть чем-нибудь был похож на Колю Ивановича, но Алешка о нем и слышать не хотел. Он считал, что на земле есть только один интересный человек — Гринь. А Лена называла Гриня хулиганом. Алешка не только не соглашался с ней — это было бы полбеды, — но во многом подражал Гриню: плевал сквозь зубы, хвастался своими кулаками и насмехался над девчонками. Получалось так, что Лена — это как бы Коля Иванович, а Алешка — Гринь. Но Коля Иванович и Гринь не смогли бы сидеть рядом. Вот Лена и вернулась на прежнее место к Анке Егоровой.

Все равно Коля Иванович приедет, думалось Лена. Она очень просила его об этом в письме. Писала, что погода стоит хорошая, что в сторожке на дальнем острове она навела порядок: законопатила все щели, оклеила стены изнутри обоями, а снаружи покрасила зеленой краской. Старую кадку из-под огурцов, в которой прошлым летом держали воду, заменили совсем новой, и вода теперь не будет пахнуть чесноком и укропом.

«Птиц в этом году очень много, — оканчивалось письмо такими строчками. — Чайки уже давно снесли яйца, уже есть и птенцы. А утят в этом озере, где растет тростник, полно — больше, чем в прошлом году. И креветок уйма.

Все говорят, что я очень выросла. Я это и сама замечаю. Ведь мне скоро 15. Так что я буду помогать Вам еще лучше.

Приезжайте. Мы Вас очень ждем».

Места на странице больше не было, и поэтому Лена приписала сбоку, на поле: «А та старая цапля, которую Вы назвали Кочергой, опять здесь».

Длинноногая, ничем не примечательная цапля давным-давно поселилась на дальнем острове у заморного озерца, где рос тростник и набирались силенок утята. Видно, ей трудно было летать далеко — стара была, «старее старого», — говорил о ней Коля Иванович. Целыми днями она бродила по озеру в одиночестве. Появление Лены и Коли Ивановича ее никогда не беспокоило. А вскоре привыкла к ним на столько, что откликалась на голос Лены — Коле Ивановичу почему-то не доверяла. Когда Лена звала ее — «цап-цап-цап», она подходила поближе к берегу и подолгу смотрела на людей, словно ждала от них чего-то. «Если к зиме не улетит, пропадет», — говорил о ней не раз с грустью Коля Иванович. Но прошла зима, а с Кочергой ничего не случилось — снова здесь, на озере. И, кажется, не забыла Лену.

Придя домой, Лена уселась перед зеркалом и принялась изобретать прическу — ну, ту самую, которую она сделает к приезду Коли Ивановича. Проще всего, конечно, зачесать волосы гладко и связать на затылке ленточкой. Или сделать «конский хвост»? «А ну ее, эту прическу! — она вскочила со стула. — Пора варить обед».

К обеду ей велено было приготовить борщ. Дело не хитрое. К тому же мясо было сварено еще с вечера. Лена поставила кастрюльку на газовую плитку. Теперь предстояло только почистить картошку, нарезать капусты, натереть на мелкой терке красного бурака, сорвать в огороде укропа и зеленого лука, все это опустить одно за другим в кипящий бульон, — и борщ готов. А если его подать на стол горячим да поперчить как следует, отец непременно скажет: «Черт, а не борщ!». Будь при этом Коля Иванович, он обязательно согласился бы с отцом и добавил бы: «Вкуснее вкусного!».