— Здорово, прямо как в Андах! — крикнул он, уловив перемену в моем настроении.
— Где твои перчатки? — крикнула я.
— Здесь «труба»! Держись за мной!
— Какая труба? Где?
— Ну, ветер здесь, как в трубе! Держись!
Мы остановились под укрытием многоэтажного дома.
— Покажи руки, — сказала я.
Он замялся.
— Покажи руки! — повторила я тверже. — Пошевели пальцами!
Он помахал руками.
Я сняла двойные мамины варежки (как хорошо, что я их вместо своих перчаток схватила!) и стала натягивать их на окоченевшие Борькины конечности. Он задергался, но я строго прикрикнула.
— А ты как же? — спросил он.
Я засунула руки в рукава, сделав их «муфточкой».
— А у меня рукава узкие. Ужались они, что ли, с прошлого года, — промямлил он, как бы оправдываясь.
Мы шли по улице. Ветер крутил и колючим бесом кидался в лицо.
— Зря мерз на пустыре. Я могла не прийти!
— Все равно бы пришла. Я тебя знаю.
Мне стало смешно: он знает то, чего не знаю я!
— А ты что про Анды кричал?
— Там ветры знаешь какие? Стефенс пишет…
Любопытно. Стефенса я не читала — его переводов на русский нет, как мне известно.
— Стефенс — это да! — продолжал Борька. — Здорово у него про майя…
Слушать Борьку было интересно, хоть и перевирал он многое. Вскоре я поняла, что читал он не Стефенса, а Норберта Фрида, который обильно цитирует знаменитого исследователя центральной Америки. Но я слушала Борькин вдохновенный рассказ. Борька ужасно здорово описывал древние обряды майя, великолепие их храмов, пестрые одежды жрецов и знати.
— А ты знаешь про колодец Чи-Чен-Итцы?
— Немного, — признался Борька.
— У древних майя существовал обычай во время весенних молебствий сбрасывать в этот колодец самую красивую девушку. Представляешь, синее небо, солнце и торжественная процессия. Все выстраиваются перед водоемом и поют. Жрецы читают молитвы, заклинания. Выводят красавицу в белом… Потом женский крик, всплеск, и черная вода в глубине колодца скрывает еще одну жертву…
— Дикий обычай, — сказал Борька. — Да еще самую красивую…
— Скажи, а ты мог бы меня так же сбросить?
В ответ я услышала какое-то мычание.
— Впрочем, будь ты жрецом, я бы сама туда прыгнула!
Борька опять что-то промычал.
Мне вспомнилось, что среди многих женских черепов, которые археологи вытащили со дна колодца, был один мужской. Кто знает, какая трагедия скрыта за этим?..
— Нет, ты только представь себя на месте жреца. Ты идешь, одетый в шкуру ягуара, на голове диадема из перьев, а лицо скрывает ужасная золотая маска…
— Как на стеле из Яшчилана?
— Ну да. Перед тобой все падают на колени. Вот ты подходишь к колодцу. Народу вокруг — тьма. Все поют молитвы… И тут выводят меня. И бросают в эту жуткую воду… И только круги…
— Я… я следом за тобой! — вдруг выпалил Борька.
Мы замолчали. Вдруг Борька искоса посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, ты в профиль на Иму Сумак похожа.
— Ну, скажешь тоже. Она красавица. А голос какой!
Мы заговорили об Име. Потом снова о майя.
В общем, когда я случайно вспомнила, что на свете существуют еще и наши родители, мы добрались только до периода правления Монтесумы Второго.
— Борька, — сказала я, — меня, наверное, уже милиция ищет.
У нашего подъезда Борька остановился. Я взялась за дверную ручку и, обернувшись, продекламировала шепотом, но с пафосом:
— Прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!
— Правда? — испугался Борька. — Ты обиделась?!.
— Ага, — я бросилась в подъезд, как в колодец.
Папа, в пальто и шапке, открыл дверь, едва я прикоснулась к звонку. Он вроде ойкнул, увидев меня. Потом поднес к моему носу руку с часами. Было пятнадцать минут второго. В квартире невыносимо пахло валерьянкой. Стараясь не встречаться с ним глазами, я молча шмыгнула в свою комнату.
Пропущу все слова, сказанные мне папой. Он мог говорить только из-за двери.
Мама прорвалась ко мне.
— Ты где была? Не унижай себя ложью!..
— За рощей.
— На бывшем кладбище! Юра, слышишь?! С мальчиком?
— Нет, с Борькой…
Я увидела, как мама белеет. На лице ее был такой ужас, будто я вернулась из кратера вулкана или из медвежьей берлоги.
— Он не внушает мне доверия. Понимаешь, не внушает! И не расхваливай его, пожалуйста… — продолжала выкрикивать мама срывающимся голосом, хотя я и не думала хвалить Борьку.
Лежа в кровати, я снова вспомнила про загадку колодца Чи-Чен-Итцы. Ну конечно, причина трагедии — любовь. Тот жрец скрывал не лицо, а чувства. Жестокий оскал золотой маски делал его выше остальных людей. Он казался холодным, как камень копанских стел. Великий Жрец был убежден, что должен вселять ужас в окружающих, так как люди поклоняются прежде всего страшному и жестокому. Он думал, что, заставив поклоняться себе, делает свой народ единым и могущественным. И воображал, что будет счастлив сознанием собственного величия. А разве могущество приносит настоящее счастье? Когда ЕЕ не стало, Жрец понял: любовь превыше всего! Оскал чудовища не может служить великому делу единения и счастья людей — он убивает прекрасное. И тогда Жрец сорвал с себя маску и бросился следом за любимой. А люди упали от ужаса…
Да, только такая любовь имеет смысл.
У нас в классе тоже разыгрываются страсти. Милка влюбилась в американского киноактера. У нее теперь все разговоры на уроках — о Юле Бриннере. Разбирали на открытом комсомольском собрании. Я предложила записать в постановлении, чтобы Милка увлеклась Марлоном Брандо или Тони Кертисом: они прогрессивные, против расистов борются. Она обиделась.
— Тебе не понять! — кричала она после собрания. — Чувства не подчиняются политическим взглядам…
Борька говорит, что сила ее любви равна одиннадцати киновольтам: «Великолепную семерку» Милка смотрела одиннадцать раз…
У Левы и Лили — есть в классе парочка — тихая взаимность, поэтому Лилька своего кота назвала Левушкой, а у Левы появилась собачонка Лилька.
Даже взять невозмутимейшего человека на свете — Митю Тямоту. Мы его зовем Митюля. Он равнодушен, как сырое полено. Однако и у него нынче пробудились чувства. Подбегает недавно к нам на перемене Ларка Кузьмина, сияет, как стеклянная брошка при неоновом свете. Вообще-то она похожа на скелетик скворца из учебника биологии, но в тот момент — я отвечаю за свои слова — она сияла именно как стеклянная брошка.
— Ой, девочки, — шепчет, — Митюля в меня влюблен!
— Да ты в своем уме?
— Чтоб у меня каблук сломался на первомайском вечере, если вру: он меня сволочью назвал!
— Митюля? Сволочью?
— Ну! Я ж говорю: влюблен! Разве он еще кого из девчонок так называл?..
А Борька Степанов влюблен в Иму Сумак. У него на всех книжках по математике ее фотографии.
Борька на немецком с божьей помощью, а также немножко и с моей, получил «пятак». Это здорово! Раньше он разбирался в нем, как я в электронике. Первая пятерка по языку, да еще по иностранному, за всю жизнь!
После занятий мы снова шли домой вместе. А вообще-то он даже ничего на вид, только нос от мороза распух. Ну ладно уж… Борька рассказывал про электронно-счетные машины типа М-20. Я абсолютно ничего не понимала, но все равно было интересно.
— Понимаешь, — вздохнул Борька, — есть одна совершенно сногсшибательная книжка, а прочесть не могу.
— Почему?
— На английском. Ах, знала бы ты, как я ее доставал! Рассчитывал: со словарем одолею. И все зря. Без грамматики смысла все равно не уловишь.
Я задумалась.
— Знаешь что, принеси ее завтра в школу.
Борька смотрел на меня, здорово округлив глаза.
— На английском же, не на испанском…
— Слышала.
Вообще-то после испанского я собиралась заняться итальянским, да вот надо Борьку в люди выводить. Английский мне все равно необходим: без него в Южную Америку можно не ездить — бестолку. Борька сказал, разглядывая изолятор на столбе:
