Теперь все и вся пылает.

Во флигеле у прислуги заметили, что в доме что-то ярко светится; когда они прибежали и увидели дым, то поняли, что случилось несчастье. Была буря, они не могли идти выпрямившись, но, наклонив голову, боролись с ветром и кричали «пожар!», чтобы всех разбудить и, наконец, остановились под верандою, ожидая, чтобы кто-нибудь отпер им изнутри. Никто не показывался. Когда прошло довольно много времени, тогда скотник взял в дровяном сарае топор и выбил дверь. Но никто не выходил. Скотник, инспектор и почтальон с криком «пожар» побежали по лестницам и по коридорам всего дома; когда, наконец, из-за дыма они вынуждены были повернуть обратно, они снова вышли на веранду.

Теперь огонь высоко вздымался вверх над крышею, ураган мечет огонь дальше вверх и вниз, все это огромное здание на столбах, горит, как бумага. Что делать людям? Принести две лестницы, приставлять их к случайно избранным окнам и заглядывать туда? Они беспомощны, они только и могут что кричать; лохани с водою никакой пользы принести не могут. Полуголые пансионеры во всех этажах раскрывают окна, кричат, но в буре ничего не слышно; кое-кто из них в безумии, бросается из окна, их развевающиеся рубашки зажигаются по пути и они падают на землю, как метеоры. Люди ползут по ступенькам, желая спасти хоть одну жертву, но никого спасти не удается; какая-то дама, с массой платья на руках, передает сначала платье, но сама не решается последовать за ним. Это ураган и погибель! Теперь уже стены горят, лестницы забаррикадированы огнем, прислуга вынуждена спуститься со ступеньки на ступеньку.

Ох, эти лестницы! Теперь распоряжается инженер со своими рабочими по электрической станции. Конечно, лестницы переносятся от окна к окну, с одного места на другое, на каждой ступеньке молодой человек, смельчак; слава богу, они добираются до самого верха, заглядывают в комнату, полную дыма и огня, но людей нет, люди слились в одно с пламенем и дымом и больше не существуют. Смельчаки спешат вниз; на них самих загорелось платье, даже лестницы горят.

Внезапно появляется доктор; он в нижнем белье и с обнаженной головой и может сделать так же мало, как и другие, но он не кричит, он молчит. Наконец, у двери, на веранде показываются несколько пансионеров, два-три человека следуют за ними; все они не одеты, но кое у кого одежда в руках. Они кричат и горят, они охвачены пламенем, но все-таки выбегают. Это произошло в последнюю минуту; вслед затем огонь выбивается и сквозь дверь на веранду.

В углу, в верхнем этаже, под крышею, показывается в окне одетый мужчина. Он смотрит вниз и, не раздумывая ни секунды, схватывается за водосточную трубу и начинает по ней спускаться. Лестница могла бы спасти его, но лестниц нет больше. Он спускается по трубе с крыши на крышу и приближается к земле. Когда огонь на втором этаже задерживает его, он, по-видимому, теряется; он повисает на руках и раздумывает, покинуть ли ему свою крышу. Вдруг он исчезает, огонь и дым скрыли его, и он оказался внизу на дворе. Расшиблен? Нет, не расшиблен, но он горит, катается по земле, срывает с себя платье и гасит его, шлепает шляпой и руками по своему телу и гасит, гасит…

Вот он встает. То Самоубийца.

Он спасся, когда, падая, оттолкнулся ногою от водосточной трубы; это бросило его наискосок на балкон следующего этажа, откуда он упал дальше, причем падение превратилось в падение в два приема, и напоследок он упал уже с небольшой высоты. Боявшийся жизни, Самоубийца рискнул спастись с такой высоты и сквозь море огня. Счастье, чудо!

Он силится пройти на веранду, но вынужден повернуть.

— Я запер ее там! — кричит он. — Вот, ключ, она не может выйти! Это в № 106.

— Где же № 106? Комната № 106 сгорела.

Ему не оказывают помощи, лестниц мало, нет стены, чтобы прислонить к ней лестницу, нет окна, ничего нет, только море огня. Он с воем выкликает свой номер, высоко держит обеими обожженными руками ключ и снова пытается пройти через веранду — но этого пути уже не существовало, то был костер…

Высоко в окнах верхнего этажа еще мелькали кое-где руки, пылающие женские волосы, потом видения эти исчезли.

Все и все исчезло.

Буря превратило все это в грандиозный пожар; огонь перешел с главного дома на флигеля, на хлебный амбар на сваях, на хлев: все эти пять строений со всем, что в них заключалось, были охвачены пламенем, за исключением дровяного сарая. Спасти ничего не удавалось: одно время инженер со своими рабочими бегали вокруг крыши одного из флигелей и пытались тушить огонь каждый раз, как загоралось; но когда буря начала перебрасывать туда горящие головни с главного здания, они вынуждены были отказаться от этого. Пришли также люди из села, но сделать ничего не могли, добрая воля людей была ни к чему. Все, что можно было сделать, было сделано: скотник вовремя угнал коров из хлева в лес. И доктор послал людей на село за повозками, чтобы увезти тех немногих, кто остался жив.

Четыре часа утра.

Буря улеглась. Дело свое она сделала; на пожарище тишина, раненые увезены, только двое из рабочих инженера часовыми ходят по двору. Из лесу доносится по временам жалобное мычание санаторских коров.

Место покинуто, полно мрака и дыма.

Вокруг на цыпочках бродит Самоубийца. Он не хотел отправиться с транспортом, он ходит взад и вперед перед фасадом, временами останавливается и бормочет что-то, смотрит в пространство на воображаемую стену, и опять ходит, все с ключем в руке — руке, окоченевшей вокруг куска железа. Стража желала бы, чтобы он ушел, и несколько раз пыталась спровадить его, но он не уходил.

— Что вы здесь ищите? — спросили его стражники. — Чего вы ждете?

— Я ничего не жду, — ответил он. — То есть, я хожу здесь, но ничего не жду.

Жена моя спала в № 106.

— Вот как, значит жена ваша была там?

— Да. Заперта, вот ключ.

Люди прониклись состраданием и покачали головами. Они оставили в покое бродившего по пожарищу человека: он ничего не крал. Здесь и красть-то нечего; они уселись, завели тихую беседу: они недоумевали, кто бы это мог зажечь такой пожар, говорили о страховке, предсказывали, что санатория будет снова отстроена. Ну, скажите, не обидно ли: через месяц инженер закончил бы свое дело, и воды для тушения пожара было бы в изобилии! Но не так все сложилось!

Самоубийца все бродит.

— Не лучше ли вам, — говорят они, полные сострадания к нему, при виде того, как он расстроен, — не лучше ли вам отправиться на сэтер и посидеть под крышею?

— Да, — ответил он.

— Потому что тогда вы получите кофе и чего-нибудь горячего.

— Да.

Но он не ушел, он продолжал бродить. Когда было уже около пяти часов и рассвело, он сам ушел.

Сторожа следили за ним глазами; он подошел к дровяному сараю, единственному уцелевшему на плоскогорье строению.

Не оглядываясь, подошел он к маленьким санкам, стоявшим там прислоненными к стене, к маленьким санкам, на которых разъезжали зимою, и стал отвязывать от них веревку.

Люди подошли и спросили:

— Что вы здесь делаете?

Он продолжал свою работу и не ответил.

— Вы ничего не должны трогать. Зачем вам веревка? — спросили они.

— Зачем она мне?

— Разве вам нужно увязать что-нибудь?

— Да, — пробормотал он, — мне нужно увязать.

— Где это у вас?

Он не ответил, но не бросал своей работы; казалось, он словно высмотрел эту веревку и ни за что не хотел отказаться от нее.

Сторожа, вероятно, больше и не раздумывали об этом; может быть, они охотно уступили ему этот обрывок веревки, лишь бы избавиться от него:

— Да, да, возьмите веревку! — сказали они. И Самоубийца ушел со своей добычей.

Он шел по плоскогорью, мимо столбов, с белыми плакатами, мимо столбов, указывающих дорогу, мимо метеорологического указателя, мимо всех этих обнаженных остатков санатории Торахус, свернул на знакомую тропинку, ведшую к сэтеру, и направился по ней уверенной стопою, словно шел по делу. Когда он подошел к сеновалу, то свернул в лес.